— Откуда вы взяли, что молчу? Что вообще вам об этом известно? Не вас я обязан информировать. Кому положено, те о моем мнении осведомлены, — сказал Тен жестко. — Какое вам дело до моего белья? Ходите а ходите вокруг. Тоже мне кот ученый. То песнь заводит, то сказку говорит. Подозрительность, становясь чертой характера, никого до добра не доводила. Опровергайте, если я не прав!

«Он и теперь не ожесточился! — увидел Николай Петрович. — Он как бы играет. Кошка и котенок. Я в восторге, Иван Харламович!»

— Извините, пожалуйста. Вы сами сказали, что приглашали сюда сезонников. Помнят об этом и другие. Но из их интерпретаций ваших взаимоотношений с этими гражданами, которые обожают длинный рубль, исчезает слово «бескорыстие». Вы меня поняли?

— Хорошо ли бездумно повторять за другими? — усмехнулся он. — Хотя… смотрите, спрашивайте, убеждайтесь. Не неволю. Молва хитра. Кое-кому понадобилось, чтобы она была. И она не замедлила явиться. Оббежала меня, обмусолила, обгавкала, и понес ветер!

— Я оторвал вас от досуга, — сказал Николай Петрович.

— Этого можно было не делать, тут вы абсолютно правы. Не смею вас задерживать, — сказал Тен и прикрыл узкие щелки глаз.

Из него вышел бы стойкий боксер. Провожать Ракитина он не стал. Его двор не охраняла злая собака.

«Я взял и выложил перед ним все! — думал Ракитин. — Глупо? Обдуманным поступком это не назовешь. Теперь он зароется, уйдет под землю. А если прав не я? Если прав он? Конечно, свою дорогу он прокладывает сам. Но праведная ли она?»

Ухватиться было не за что, но сомнения остались. Так было уже много раз. Потом это проходило, и наступала ясность. Обвинение или подтверждалось, или перечеркивалось напрочь.

Эрнест Сергеевич приоткрыл дверь. Он был благодушен, словно выиграл в лотерее.

— Не утомился? — спросил он. — Рабочий день по трудовому законодательству кончился час назад. Как председатель профсоюзной группы аппарата прошу не нарушать. Могу привести другую формулировку: кто не укладывается в урочное время, не отвечает должности. Шахматы расставлены, приглашаю.

Николай Петрович впихнул бумаги в сейф. Они прошли в кабинет Хмарина, и Эрнест Сергеевич пустил часы. Фигуры ожили, защелкал переключатель. Эрнест Сергеевич был игрок остро атакующего стиля. Потери не смущали его, он настойчиво шел вперед, обретая на этом пути победу или полностью теряя армию. Ракитин вынужден был обороняться. Неуемному азарту Эрнеста Сергеевича он противопоставил стойкость и изощренность в обороне и многочисленные мелкие тактические приемы, имеющие целью смутить и поколебать соперника. В своем институте Ракитин поднаторел на блицах. Перенял тактику заядлых спорщиков, которые в конце партии, когда все решала секунда и флажок висел на грани падения, роняли фигуры, нажимая при этом на часы противника, или делали неправильные ходы, или ходили королем два раза подряд, чтобы догнать неудержимую пешку. Начинался базар, стрелка падала, спорщик объявлял себя победителем. Тактика эта оживляла их матчи и нравилась Эрнесту Сергеевичу, хотя и вела к его поражению. Иногда Николай Петрович просто задерживал палец на своей кнопке, мешая Хмарину нажимать и подготавливая падение его флажка. Выиграв, Ракитин объявил:

— Я сегодня непобедим! Сегодня ты — мальчик для битья. Подставляй-ка уши!

Время остановилось, ситуация менялась с неуловимой быстротой. В пятиминутной партии мало что значили потеря пешки, фигуры. Подставка, вилка или связка изменяли ход партии, а флажок мог упасть перед самым объявлением мата. Ракитин и Хмарин, наверное, играли в силу первого разряда, и тактические приемы, выработанные много лет назад, позволяли Николаю Петровичу брать верх в равных окончаниях. Эрнеста Сергеевича и сердило, и забавляло откровенно неспортивное поведение Ракитина. На иной почве, возможно, они бы и не сблизились.

— Ну, как, созрел? — спросил Хмарин после первых партий, окончившихся не в его пользу.

— Мы оба созрели, — сказал Ракитин. — Я созрел для ярких побед. А ты созрел для битья.

— Нет, ты еще не созрел для моего сообщения. Как Сидор свет Отчимов?

— Третью неделю в Марьиной роще. Березы, грибочки. Я тоже отдыхаю душой. Никто лучше Дяди не создает напряжение на ровном месте.

— Зато он работник, как ты его величаешь. Эх, ты! Прохиндея за работника принял. Вспомни, как он тебя встретил.

— Жестко постелил. Я был мягок — он твердел от моей мягкости. Тогда я проявил твердость. Теперь он не прочь тюфяк периной заменить, да я не иду навстречу. От внутреннего неприятия друг друга нам, наверное, никуда не уйти.

— Сколько он народа хорошего потоптал! И часто без всякой пользы для себя, из одного удовольствия власть употребить. Там подножку поставит, тут напоет небылицу, а человек и развесил уши. Анонимочками тоже побивал. Его умение чернить людей я испытал на себе. Спасибо, Абдуллаев перевел в другой отдел. Сейчас один Отчимов портит нормальную картину человеческих отношений в нашем комитете. Возьми любого из нас. Что-то у меня лучше получается, что-то у других, Я так понимаю: первое не должно становиться поводом для самолюбования, второе — причиной для разочарований. Мы сотрудники и должны сотрудничать. Это азбука совместной работы. Отчимов же как ребенок радуется ошибкам, допущенным мною, тобою. Он наслаждается ими. Мои и твои ошибки — прекрасный фон для демонстрации его умения, опыта, эрудиции. А самомнение! А самолюбие!

— Почему же он до сих пор на партийной работе?

— Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Действительно, почему.

— Сейчас скажу. Он пил твою кровушку, а ты молчал. Вот почему.

— Так и ты помалкиваешь!

— Я факты собираю. Бой будет!

— Да, ты ему сразу не дал диктовать. Он очень тонко чувствует отношение к нему, но это не сильнее соблазна ужалить. А теперь отпусти ремень, чтобы не мешал смеяться. Помнишь книгоношу Рано Табибовну? Видная женщина, правда? Я бы, например, хотел, чтобы она мне, холостяку, книги носила. Но это из области фантастики. А вот проза жизни. Сидор Григорьевич затосковал по ней в санатории и пишет: люблю, скучаю, вылетай. С лирическими отступлениями пишет, с воркованием. И эти свои любовные восторги запечатывает в конверт и адресует своей жене. Склероз! Сегодня я наблюдал феерический трамтарарам. И Отчимов и Бабайкова живут в нашем доме. Супруга Сидора Григорьевича, завидев ее, крыла с балкона последними словами. Старец, мол, спятил! У него одно воображение только и работает! Бедняга удалилась, роняя слезы. Молодец, Сидор Григорьевич! Сам себе талон проколол.

Посмеялись. Посмотрели друг на друга и еще посмеялись. Сдержали себя и вновь грохнули.

— Над кем смеемся! — воскликнул Эрнест Сергеевич, последовал еще один приступ смеха.

— Хватит, позлорадствовали, — поднял вверх руку Николай Петрович. — Нам не косточки перемывать надо товарищу Отчимову, а занавес за ним опустить.

— Знаешь, на что я раньше не обращал внимания? — сказал Эрнест Сергеевич. — Отчимов богатый человек. У него книг больше, чем в библиотеке Дворца культуры. Три комнаты, шестьдесят метров на двоих. Все лучшее плывет к нему, и как бы само плывет. На зарплату так не размахнешься. Да я переверну вверх дном Голодную степь, но раздобуду факты!

— Эрнест, разве мы мстим? Мы очищаем. Мусорщики мы. Не случайно поэт революции воскликнул в пафосе самоутверждения: «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный!»

— Годится. Все годится, Коля! А Отчимов — это ложка дегтя, по недосмотру влитая в бочку с медом.

Они сыграли еще несколько партий. Счет стал пять — три в пользу Николая Петровича.

— Достаточно? — осведомился Ракитин.

— Пожалуй, — сказал Эрнест Сергеевич. Шрам на его щеке побагровел, стал рельефнее.

— Ты в какой драчке заработал свою метку? — спросил Ракитин.

— В большой, — сказал Хмарин. — Но не в кабацкой. Я танкист. Был кое-где. Теперь это называют выполнением интернационального долга. Кое-что запомнил. Египтяне при заходе «фантомов» шарахались от меня врассыпную. А вьетнамцы прикрывали собой. Вот и вся разница. Кстати, она прекрасно отражена в конечном результате. Салют, Коля!