— Еще бы! Вы — человек долга.
— Если исключить из ваших интонаций некоторую иронию, причина которой мне пока непонятна, все правильно: я человек долга. Делаю, что положено, условия для людей создаю, свою ношу ни на кого не перекладываю, никого не подвожу, но этого же требую от тех, для кого стараюсь. А что получаю, с чем сталкиваюсь чаще всего? С необязательностью. К сожалению, есть и такие, кто дурачком меня считает, потешается над простачком Теном.
— А вы?
— Что я могу? Могу сказать, что думаю. И еще более укрепить мнение о себе как о человеке, которому дальше и выше дороги нет. Но я свое слово говорю. Ситуацию выбираю подходящую, большое стечение начальства. И раздеваю такого деятеля догола. Он извивается, кочевряжится. Новый вид балета, зрелищно. Ну, врага приобретаю на всю оставшуюся жизнь.
— Как совместить то, что вы сейчас сказали, с тем, что вы не оставляете пустой протянутую руку Сидора Григорьевича?
— А вы не спрашивайте меня о несовместимом. И мне, и вам легче будет. У меня интуиция и опыт кое-какой. Но я не научился различать, когда Отчимов говорит и действует от имени горкома, а когда — от себя лично. Принимаю к исполнению и то, и другое.
— Непорядок, что он непосредственно на вас выходит. Он должен на секретаря партийной организации выходить.
— Какая разница?
— Сделайте так, чтобы Отчимов через секретаря на вас выходил, и вы почувствуете разницу.
— Не люблю промежуточные инстанции.
— Сделайте для Отчимова исключение.
Иван Харламович задумался. Николай Петрович все еще был на подступах к основной теме. Не об Отчимове говорить он пришел, не Отчимова обсуждать.
— Из доверительных бесед с чиройлиерцами я и мои товарищи почерпнули много интересного, — начал он после паузы. — Тут и производственные дела, и сфера обслуживания со всеми своими родимыми пятнами. Глаза разбегаются от обилия проблем. Смешно за все хвататься сразу. Рассортировать их нужно, определить очередность. Что вы считаете наиболее важным?
— На предприятии у нас порядок, а в городе его еще нет. Это, конечно, первое. Но быстрого результата, в отличие от вас, я не жду. Инфраструктура, соцкультбыт — больное наше место. Не умеем маневрировать, кооперироваться, объединять силы. И третье. Городу нужно еще одно крупное предприятие, как наше. Лучше — два, но одно непременно. Высокотехнологичное, работающее на технический прогресс и само из него черпающее. Это поднимет роль индустрии как градообразующего фактора. Вы можете то же самое вывести из своих наблюдений?
— Первое и второе — полностью. Третье для меня — откровение.
— Значит, вы замкнулись на сегодняшнем дне.
— Я и сам чувствую некоторую приземленность своих выводов.
— Верю в ценность вашего начинания. Идти к людям, советоваться с ними — это рвать с бюрократизмом. Хватка у вас… подходящая. Это я по Валиеву вижу. Тут вы правы, тут я вас поддержу.
Николай Петрович чуть не крикнул: «Почему у вас такой же беспомощный секретарь, как у Валиева? Вам-то зачем это нужно? Отвечайте!» Осекся. Спохватился. Улыбнулся. Иван Харламович смотрел на него спокойно, без настороженности. Словно перед ним сидел единомышленник. И это начинало мешать. Нервничал и не находил слов не Тен, а он, Ракитин. Ему казалось, что в комнате не хватает воздуха. «Почему Тен так поразительно спокоен? — спрашивал он себя. — Почему он спокоен, как эта бледно-розовая ветка вишни, как Гималаи на полотнах Рериха? Если бы он только знал, в чем я его подозреваю».
— Разрешите, я приготовлю вам кофе, — сказал Тен. — Я совершенно забыл про обязанности хозяина.
Он прошел на кухню. Драконы, лиловые и острозубые, недобро шевелились на его гладкой спине. Николай Петрович почувствовал облегчение. Не зная броду, не лезь, не лезь! Это еще древние вывели, обобщая неудачи, за которые было заплачено кровью. Напряжение, чувство неудовлетворенности с полотна Талдыкина сошли в гостиную. Беспомощность начинала душить. Ракитин злился. Дурацкое положение. Сверхдурацкое. Все обтекаемо. Скользкий, намыленный пол, и ни одного реального довода в пользу того, что Тен живет не по средствам. Ага! Отсутствие точки опоры и мучит его. Он не может взять быка за рога. Хмарин просто отшатнулся от него, когда он высказал ему свое подозрение. Носов тоже недовольно хмыкнул в ответ. А вот Отчимов как на дрожжах взошел. Хлебом его не корми, дай посмотреть, как ближний споткнется. «Крючок — это тот же краник у бочки с вином, — пояснил он. — Подцепил, подсек — и цеди, пока не оскудеет».
Иван Харламович принес кофе. От черного напитка исходил густой, терпкий аромат.
— Спасибо, — поблагодарил Николай Петрович. Кофе был крепкий и вкусный. — Вы прежде выпускали лотки, а теперь и за дома взялись. В чем здесь суть? Производство должно расширяться? Или есть другие соображения?
— У нас не было керамзита. Мы его получили. Создали надежные марки керамзитобетона. Естественно, в планы попросилось домостроительство.
— Не боитесь вы новых забот. Сами себе их создаете. Другие этого избегают. Другим их нынешняя ноша в тягость.
— Я могу, и я беру на себя. От меня ждут, и я даю. Жилья в целинных совхозах очень мало. Вода подана, а жить людям негде. Можно развести руками: не моя, мол, вина. А на эту беду язвы лепятся. Теперь мы ускорим возведение совхозных усадеб. Сначала примеримся, затем включим полную скорость. Я сам объехал земли. На месте многих усадеб пустыри. Неуважение к себе и ко всему свету.
— А вас просят? — невинно так полюбопытствовал Николай Петрович.
— Просят? Совесть у меня еще есть. И есть люди, готовые заплатить мне большие деньги за то, чтобы я с этой своей совестью никуда не совался. Не возникал, как говорят мои дочери. Вы это хотели услышать?
— Наверное. Кто эти люди, готовые платить, чтобы и дальше не застраивались новые совхозы?
— Наше доверие друг к другу так далеко не распространяется. Время назовет их фамилии.
— И много можно взять, вняв такому совету?
— Больше, чем вы думаете.
— Душа нестойкая может прельститься?
— Не одна нестойкая и тщедушная. Ну, не сделаю я того, что могу, — кто с меня спросит? Кто с других за это спрашивал? А деньги предлагают только за это, и ни за что больше. Тут после Саркисова многое пошло наперекосяк. Дух наживы свил гнездо и вывел птенцов, а эти птенцы своих птенцов на крыло успели поставить. Сезонника-гектарщика сделали профессионалом, заставили делиться. Урожайность хлопчатника подняли на недосягаемую высоту… но не в поле, а на бумаге. Хлопка нет, а деньги за него идут и оседают в карманах тех деляг, кто пишет квитанции о его сдаче-приемке.
— Вам это неприятно?
— Чувствую, не знаете вы меня совсем. Да и откуда вам было узнать меня близко? Мне неприятно все, что противно моей совести. А это особенно. При Саркисове здесь не было духа наживы.
— Но он первый применил материальное стимулирование в виде отчуждений под бахчи, лук и прочее.
— В его приоритете сильно сомневаюсь. Но надо было привлечь и удержать людей. Через год-другой он обеспечивал переселенца жильем.
— Саркисов умер, и легкие деньги быстро погасили благие порывы. От комплексной застройки целинных совхозов отмахнулись как от досадной помехи. Я знаю, вы тоже приглашали гектарщиков. Лет двадцать назад. Бескорыстно?
— Совершенно. Потом обжегся на этом.
— И отошли туда, где не горячо?
— Люблю догадливых мальчиков.
«Почему он не гонит меня? — подумал Николай Петрович. — Я назадавал ему диких вопросов. Он отреагировал более чем спокойно. А ведь он человек с чувствительнейшим «я», он с трудом вписывается в наш хозяйственный механизм. Ботинки ему жмут, штанишки коротки, пиджак тесен. Как ему претит дилетантская необязательность должностных лиц!»
— Мне говорили, что аренда одного гектара стоит тысячу рублей.
— У вас почти вчерашние сведения. Мы ускорим строительство поселков и срубим сук, который облюбовали гектарщики.
— Почему вы, зная так много, молчите?