— Спасибо, Рахматулла Хайдарович. Но есть Хмарин, и есть Носов.

— На Хмарина Отчимов сочинил пасквиль. Дым коромыслом! Эрнест Сергеевич сошелся с одной вязальщицей. В обход загса.

— С Ксений Горбуновой? Ну, танкист!

— Для вас это положительные эмоции, а мне объяснения писать надо. Когда этот сыр-бор уляжется, Хмарин, скорее всего, займет место Тена. А Носова очень имеет в виду обком партии. Но я вам ничего этого не говорил, а вы ничего не слыхали. Кстати, анализируете вы лучше, и я вполне правомочен сказать: «А почему не вы?»

— Тен утверждал, что будущее за инициативой. Порядок мы навели, теперь — ее очередь.

— Наверху все это сформулируют не хуже.

— А почему бы нам не опережать события? Пусть слух идет: периферия, а задает тон!

— Мы — периферия? — удивился Абдуллаев. — Не задумывался над этим никогда. Работал и работал. Постойте, может быть, это понятие географическое? Тогда я не против. С географией я еще в школе дружил. «Вокруг света» до сих пор выписываю.

— Это, скорее всего, понятие социальное.

— Ну, проживание вдали от столиц еще но признак ущербности. Разрешите мне поразмышлять над сказанным. А вы получите поручение. Обком партии запланировал заслушать наш отчет. Тема: «Об укреплении связей партийных организаций с массами и их влиянии в массах на примере работы Чиройлиерского горкома партии». Это большая для нас честь. Интересовались этим и в Ташкенте. Меня, как вы понимаете, не слава привлекает, не весь этот неизбежный шум-гам, а распространение опыта.

— И меня, — сказал Николай Петрович.

— Вывод, чувствуете, какой сделан? Усиление партийного влияния в массах!

Катя готовилась к предстоящему материнству. Я тоже радовался, но ее радость была глубже, эмоциональнее. Я знал, что мы уже не расстанемся. Но нет-нет да и накатывались холодные волны, и я должен был снова настраивать себя на то, что прошлое не имеет надо мной власти. Власть прошлого стала слаба как никогда. Но она не исчезла совсем, и Катя чрезвычайно болезненно реагировала на ее малейшие проявления. Свой дом и семью она ставила превыше всего на свете.

Она купила детское приданое, пошила пеленки и распашонки. В доме появились всякие новые вещи, о назначении которых она была хорошо осведомлена. Я же знал только, что они нужны ребенку.

Первого августа она разбудила меня перед рассветом. Начались схватки. Я побежал за машиной. В безмолвном коридоре родильного дома она сделала шаг вперед, порывисто обернулась, поманила меня к себе, прикоснулась щекой к моему лицу и покорно пошла за медсестрой. Дверь за ней бесшумно затворилась. От меня теперь не зависело ничего. Я ждал, притулившись к стене. Я думал, что сына назову в честь отца, а дочь — в честь матери.

— Дочка у вас! — объявила нянечка утром. — Три двести вытянула. Гордитесь, папаша!

Тяжесть ожидания спала. Светлее стало на улице и на душе. Хорошо, празднично стало. Я нацарапал Кате записку, слова благодарности и восторга. И она тотчас ответила, что девочка родилась замечательная и она будет любить ее так же, как любит меня. Кажется, все самое неприятное осталось позади. Няня, однако, передала Кате, что я плакал от обиды, так я хотел сына. Может быть, спутала меня с кем-нибудь? Но с кем? В вестибюле в этот ранний час никого не было. Но Катя поверила и потом долго укоряла меня за эти придуманные няней слезы.

Самое трудное действительно осталось позади. Дочурка чуть не погибла при родах. Пуповина обвила ей шею, и шесть минут она не дышала. От кислородного голодания почернела кожа. Примчалась молоденькая врач. Воскликнула: «Ой, кто-то негритенка родил!» Катя разрыдалась. Дочь пискнула, жизнь пробудилась в крошечном тельце. Катя ревела все пуще. Врач попросила извинить ее: «Ну, будет вам, мамаша! Ну, несдержанная я!» Катя увидела, что к ребенку возвращается естественный цвет кожи, и успокоилась. Девочку унесли и принесли только через два дня. Она сразу взяла грудь и устремила на мать внимательный взгляд. Катя успокоилась окончательно.

Я дал телеграммы, накупил продуктов и заявился к Авдеевне.

— Не иначе случилось хорошее! — приветствовала меня добрая Авдеевна. — Человек, значит, родился! На смену нам, грешным. Не огорчайся, хлопец, что человек этот бабой оказался. Бабы работают больше и живут дольше. Не я это открыла, а наука, которая знает все. Одна мудрая узбечка так сказала: «Если ты на базаре кладешь в кошелку капусту, то дома не вытащишь из нее морковь». Чем девочка хуже мальчика? Пока сын станет тебе другом, знаешь, сколько воды утечет? Маленькие дети самые хорошие. Потом они начинают жить своим умом. Мы поражаемся: откуда в них это? От нас, откуда же еще.

— Я совсем не огорчен, — сказал я. — Я счастлив. У меня дочь, и я счастлив.

— Тебе вообще повезло, — сказала Авдеевна. — Тебе повезло как редко кому на свете. Эх, моему бы старшему такую жену! Ты, Николай, не представляешь, как тебе повезло.

— Это кому повезло? — спросила Ксения, возникшая в суете буден. — Опять не мне? Коле Петровичу? Ладно. Возражения отпадают. Мою долю оставьте на вечер. Я теперь пример для подражания!

— Уймись, непутевая! — осадила дочь Авдеевна.

— Ему, бедному, и согрешить сегодня нельзя. Не тот случай.

Авдеевна смачно шлепнула дочь. Ксения взвизгнула, скакнула вперед, спасаясь от второго замаха, и крикнула от калитки:

— Колю Петровича я обожаю! И его Катьку тоже!

Я благосклонно кивнул. Я был настроен принимать поздравления. Мы посидели с Авдеевной и Макаровичем и потолковали о жизни, как они ее понимают и как понимаю ее я. Потом Авдеевна сварила Кате бульон, и я отнес его. Когда вернулся, мы почаевничали.

— Знаешь, Николай, на каких людей я сердита? — сказала Авдеевна. — На таких, у которых все есть, а счастья нет и не будет. Которым все мало.

— Я тоже, — сказал я.

— Я бы собрала их всех и поселила вместе. Чтобы от них другим плохо не становилось.

— Надо вас депутатом избрать, — сказал я.

Потом я обошел Карагачевую рощу. Досыта наплавался в озере. Вышел на дамбу канала. На берегу не было ни души. Я почувствовал себя пацаном. В лебеде валялась плоская консервная банка. Я пустил ее по течению и, когда она отплыла от берега, стал бросать в нее камни. Снаряды падали вокруг вражеского корабля, взметая водяные смерчи, обрушивая на палубу потоки воды, смывая команду и шлюпки. Вернулось золотое время детства. Мне было совсем мало лет, и я остро ощущал безграничность пространства и его подвластность мне, мальчишке, у которого все впереди. Банка кренилась от близких всплесков. Но прежде чем она наполнилась до краев, я все же добился прямого попадания. Раздался металлический щелчок, и банки не стало. Я оглянулся. Никого не было на горячей дамбе, никто не подсматривал. Надо было возвращаться в свой истинный возраст. Я понял: человеку никогда не бывает лучше, чем в благословенные дни детства.

Вечером собралась чисто мужская компания. Пьющих не было никого, но мы и до песен досиделись, до самой полной раскованности.

Вскоре Катя и крошечная Елена были дома. Я боялся прикоснуться к розовому хрупкому тельцу, а Катя пеленала девочку, переворачивала со спины на живот и обратно, как куклу. Когда Катя купала дочку, измеряя температуру воды локтем, я поливал из ковшика на головку с прозрачными шелковистыми волосами. Мы ни разу не спросили себя, что стало бы с нами, если бы пуповина задушила ребенка. Мы не вспоминали об этом критическом моменте, ведь девочка была с нами.

— Угадай, кто тебе звонит? — Голос был очень знакомый. Ужасно знакомое затягивание окончаний. Но по телефону он с этой женщиной еще не разговаривал. — Как, оказывается, сложно меня запомнить, — продолжала телефонная трубка. — Я о встрече просить собиралась, а ты такой непамятливый. Я обижена.

— Ксения! — воскликнул Николай Петрович.

— Она самая! — обрадовалась трубка. — Признайся, у тебя отлегло от сердца: ничто тебе не угрожает, нет даже намека на приключение. Сухарик ты, Коля Петрович. Но это между прочим, это к делу не относится. К тебе можно?