— И как вам объяснили это? Ведь вы пришли на готовое.

— Мне сказали: «Чего краснеешь? Ты берешь только то, что тебе недоплачивает государство».

— Вначале все же было какое-то несогласие?

— Было.

— И чем же лично для вас оборачивалась щедрость пациентов? Молчите? Стесняетесь? Я вам помогу. С вычетом того, что вы отдавали за медикаменты и новейшую аппаратуру, у вас оставалось пятьсот в месяц.

— Меньше!

— Это не столь существенно. Все ли хирургические вмешательства фиксируются?

— Ну, зачем же? К примеру, директор привезет секретаршу или женщина придет, у которой муж за рубежом. А запись — это шаг к огласке. Есть случаи, когда гуманно не оставлять следов. Скомпрометировать ближнего, знаете, кое-кому всегда приятно.

— Может быть, не оставлять следов и гуманно, но брать за это тугие конверты… Вы крадете. Почему?

Каждый вопрос словно убавлял от Дрынченко по одному сантиметру.

— Если разрешите быть циничным, то на основании спроса и предложения, — сказал он. — Я предлагаю услуги, которые в цене.

— Не циничным вам надо быть, Андрей Климентьевич! Циничным вы уже были все эти годы, когда бросали утопающим веревку вместе с долговым обязательством. Кстати, сами получали с клиентов или перепоручали кому-нибудь?

— Бухгалтерию вела сестра-хозяйка.

— Понимаю. Получать из рук в руки не очень удобно. Пациент говорит одно, а глаза выражают совсем другое.

— У сестры-хозяйки шестеро детей и мужичок дрянненький.

— Эх, разжалобили! — воскликнул Николай Петрович, все более негодуя. — Сейчас я слезу пущу вместе с вами. Скажу: мало берете, берите больше! Еще вы можете сказать, что если вернете эти деньги, то вас свои клевать начнут и заклюют. Как будто мы вас одного выхватили из общей массы и выставили на обозрение. Мы со всех, кто у вас поборами занимается, спросим и потребуем.

— Со всех, именно со всех! — подхватил гинеколог.

— Трусите? — спросил Ракитин. И желчно усмехнулся. — Согласны стать лучше, но только вместе со всем вашим запаршивевшим окружением? Да проявите же хоть чуточку самостоятельности, хоть чуточку воли! Где вы росли? Кто ваши родители?

— Отец у меня портной, мать — швея. Жили мы как все, не подумайте чего-нибудь такого. Пацаном я все лето носился в трусах и босиком.

— Как и я! — сказал Николай Петрович, отчего-то радуясь этой подробности, отчего-то принимая ее всерьез.

— Хоть одна у нас будет точка соприкосновения. Мать у меня всегда довольствовалась тем, что было. Она и мечтать о большем как-то стеснялась. А папаня очень хотел, чтобы были и дом, и машина, и полная чаша. Не скажу, чтобы он преуспел; чего не было, того не было. Но в меня кое-что заронил. Вынужден сознаться в этом — заронил. Ничего не навязывал, но я, подражая отцу, кое-что и перенял. Вспомните наше время. Комсомол прошел мимо меня. Скучные собрания, самолюбование мальчиков и девочек, какие-то мелочные обиды, выяснение отношений. Всем нам тогда просто некуда было себя девать. Поговорили — а дальше что? Но то ли я вам говорю, о том ли? В лидеры я никогда не стремился, задачи и диктанты у меня не списывали. Я был как все. Не возникал — есть теперь словечко такое модное.

— Но деньги чужие впервые к вашим рукам прилипли не здесь же, не десять лет назад? Ведь не бывает так, чтобы все время — ни-ни, а вдруг на тебе!

— Откуда вы знаете? — Дрынченко вспомнил, как в детстве у матери заимствовал из сумочки кое-что без отдачи, у отца из кармана. Просить было неловко. Брал так, и обходилось. Признаваться в этом не хотелось. — Сюда я чистый приехал. Тут все само в руки шло.

— Кто, главврач ваш конвейер поборов создал?

— Не доискивался. У него тоже были предшественники.

— И никто не возмущался?

— Эти люди потом ушли.

— Ваша завтрашняя линия поведения?

— Что я! Вы всему нашему лечебному учреждению дайте встряску. Чтобы на меня не указывали пальцем: «Бессребреник! Бессребреник!» Между прочим, на месте государства я бы шире практиковал платную медицинскую помощь.

— За то, что вы явочным, так сказать, порядком делаете нашу медицину платной, знаете, что положено? А вы лепечете тут что-то про белую ворону. Да вы просто не успеете стать ею! Для вас реальнее стать вороной полосатой. Вам самому будет легче, как только вы прекратите брать.

— И прекращу! Прекращу! — закричал он.

— Экий вы, однако! Поглядеть — кровь с молоком. Что будет со страной, если все в ней, как вы, к себе грести начнут? Да все быстрее, да все ловчее! Полное раскаяние! И полное искупление вины.

— Знаете, мне уже легче. Чем больнее вы меня бьете, тем мне легче. Как вы догадались прийти ко мне, завести человеческий разговор? Я сделаю все, о чем вы просите. И больше сделаю. Только подумаю как.

— Подумайте, Андрей Климентьевич!

— Чай, наверное, вы теперь побрезгуете допить?

— Почему же? Брезгливость нашему делу не помощник.

Николай Петрович спокойно допил свой чай, окинул взглядом нетронутые яства, кивнул хозяину дома, широко раскрытые глаза которого смотрели на него печально, даже скорбно, простился с его супругой и ушел. Опустошенность, душевная и физическая, пригибала к земле. А если бы он работал в милиции? И каждый день надо было кого-то хватать за руку, а чью-то руку с оружием отводить или принимать удар на себя? Он шел понурый, медленно передвигая одеревеневшие ноги. Тихая ночь опустилась на город, асфальт остывал, излучая тепло. Сзади раздались торопливые шаги.

— Это вы? — спросил Ракитин, не оборачиваясь. Он ожидал, что догонявший заговорит с ним голосом Андрея Климентьевича.

— Прошу прощения! — извинился гинеколог. — Главного-то вы не сказали, а я не спросил. Что теперь со мной будет?

Николай Петрович отпрянул от него, но сдержал себя. Повернулся, взял Дрынченко за локоть.

— Разве я волен решать это? Такими полномочиями не наделен. Личное же мое мнение такое: вы будете работать, но только честно.

Андрей Климентьевич остановился. Оторопело заморгал. Как ни слаб был свет ночных фонарей, Ракитин увидел смятение, которое охватило этого человека.

— Я должен заклеймить себя? — воскликнул он.

— Нет, погладить по головке. Вы прекрасно знаете, что делать. Разве вы конченый человек? Разве рубль — это все, что есть у вас перед глазами?

— Вас понял… Я… Как я вам благодарен!

— Можно и так. Но как вы позволили себе пасть так низко?

— Я на других смотрел. И днем у меня вопросов не возникало. По ночам же приходили сомнения. В самой предутренней тишине, когда обрываются сновидения. Но, понимаете, огласка… Мне тогда и руки подавать не станут! А если совсем худо повернется, с конфискацией? Я перебирал варианты. Ни один не сулил ничего хорошего. Перестать брать — свои заклюют. И я говорил себе, что не я придумал эту систему поборов, не я ею заправляю. Хотите, я с почином «Конец поборам» выступлю? — вдруг предложил он, жалко улыбаясь.

— Не юродствуйте.

— Эх, нехорошо-то как… Хоть удирай! Или…

Он остался стоять понурив голову. А Николай Петрович продолжил свой путь. Но, спохватившись, кинулся назад. К Андрею Климентьевичу его бросила неожиданная мысль: не сделал бы он с собой чего-нибудь. Он застал Дрынченко стоящим на том же самом месте, в глубоком моральном шоке.

— Эх, вы, Андрей Климентьевич! Все хорошее только теперь придет к вам, только после этого дня!

Дрынченко встрепенулся, словно стряхивал с себя оцепенение. Сказал:

— Может быть, как знать. Завтра будет виднее. Завязал, завязал!

Повернулся и растаял в ночи. Николай Петрович погладил волосы. Опустошенность прошла. Самое время было поплавать в озере. Но Катя уже мерила шагами дворовую дорожку, чутко вслушиваясь в ночь. «Я — прав!» — сказал себе Ракитин и пошел домой.

— Сейчас девять утра. К вечеру мы должны положить на стол Абдуллаеву проект постановления «О критических замечаниях и предложениях, высказанных участниками пятого пленума Чиройлиерского горкома партии в адрес предприятий, учреждений и организаций города». Задача ясна?