— Мы идем к людям с простыми вопросами, — начал он, улыбаясь и улыбкой приглашая хозяина к откровенности. — Как вам живется? Работается? С какими вы сталкиваетесь недостатками? Что в городе надо сделать, чтобы вам жилось и работалось лучше?

Андрей Климентьевич сначала поежился от неожиданных слов гостя, затем смахнул со стола и упрятал куда-то вниз периодику, развернул льняную скатерть, поставил на нее пиалы, ляган с косточками урюка, припорошенными сизой соленой золой, и вазу с черешней, сходил за чаем. Все это время он избегал встречаться глазами с Николаем Петровичем, и это придавало его движениям какую-то настороженность и скованность. Если он и чувствовал за собой грешки, то покаяться не торопился. Да и какого грешника самое горячее покаяние оберегало от последующих грехопадений?

— Вы меня прямо ошарашили, — произнес он наконец, заставляя себя улыбнуться. Приятно он улыбался, белозубо и славно, как свой своему, заверяя, что все, что у него на уме, непременно будет и на языке. — Я приготовился о медицинских наших делах отчет держать. Сказать по правде, есть работа и для веничка, и для совочка. А вы про жизнь спрашиваете. Живу, как видите, в достатке. Все, что десять лет назад казалось несбыточным, теперь у меня есть, а новой цели я перед собой пока не ставлю. Я удовлетворен, понимаете? Я тот самый несколько странный, с вашей точки зрения, индивид, которому нет нужды идти дальше и добиваться большего.

Он налил чаю в пиалы китайского фарфора.

— Водки не пью, — заявил он. — На чуткости пальцев может сказаться. И вина не пью по той же причине. Вам могу предложить.

— Благодарю. Будем разбавлять чаем выпитое ранее. Ну, а работа, работа? Здесь тоже достигнуто все задуманное?

— Смею сказать, тоже. На административные должности я не гожусь. Управляю тремя-четырьмя сестрами, и те, смею сказать, частенько садятся на шею. Поставьте главврачом — не потяну. Говорю об этом прямо. Ибо не тот человек в руководящем кресле все равно что стихийное бедствие.

— Простите, а у вас сейчас в руководящем кресле тот человек? — спросил Николай Петрович.

— Вам это лучше известно, вы нам начальство даете, — сказал Андрей Климентьевич, довольный тем, что ловко увернулся от ответа. — Я считаю, что очень важно знать свое место и не выплескиваться за границы, установленные матушкой-природой. Если я хорошо оперирую, на кой черт мне административное кресло?

— Здраво. Мой отец в таких случаях вспоминает есенинские строки: «Мы в знатные очень не лезем, но все же нам счастье дано…» — сказал Николай Петрович. Отпил из пиалы. Чай был заварен со знанием дела.

Вошла Зинаида, с поклоном поставила поднос с закусками и касы с шурпой. Разговоры, которые вел ее муж с лицами, посещавшими дом, но не друзьями дома, ее не касались. На белом фарфоре лоснилась твердая копченая колбаса, отливали янтарем ломтики вяленого жереха. Малосольные огурчики и маринованный чеснок были тверды и аппетитны. Все эти яства были явно не с магазинных полок. Не поступали они и в буфет горкома партии.

— Вы, Андрей Климентьевич, большая редкость среди людей, — сказал Николай Петрович. — Вы довольны достигнутым и не рветесь к высотам. Без честолюбивых замыслов жизнь, знаете ли, сера.

— Разрешите поправочку внести! Со страной — пожалуйста, готов добиваться большего, но только со страной, не отдельно. Жизнь конкретна, а лозунги, извините, всегда несколько приподняты над действительностью, которую мы с их помощью облагораживаем.

— Перейдем к действительности, пока еще не совсем облагороженной. Что вам в ней не нравится? Я имею в виду работу и быт, самое непосредственное окружение. Ваше руководство?

— Мое руководство — это ваша забота, — повторил Дрынченко понравившуюся ему мысль. И улыбнулся, словно приятные воспоминания нахлынули на него. И неожиданно погасил улыбку и развел руками, давая понять, что это могут быть незапятнанные и обаятельные люди, а могут быть и люди запятнанные, но он за них не в ответе.

— Подчиненные?

— Плохих не держим. Хирургия — это, знаете, послеоперационный уход. Недогляд сестры похуже дурного ножа.

— Торговля? Общественный транспорт?

— Торговля засорена жульем. Толкают, толкают на переплаты. И быт засорен. Постричься у нашей примы-парикмахерши Муккарам — пять рублей. Еще и в очереди насидишься. В автосервисе деляг навалом. К судейским лицам тоже настороженно отношусь. Клиенты говорят: берут. Пониженная требовательность и чрезмерное доверие всем этим человечикам на руку. Зарплата у них давно ширма. Смотрите. Все это не на самой поверхности, но, заверяю вас, не так уж и глубоко. Безнаказанность все-таки быстро притупляет чувство опасности.

— Андрей Климентьевич! У вас не только твердая рука, но и зоркий глаз.

Дрынченко просиял от этих слов, но тотчас подумал, что расслабляться рано.

— Я пришел к вам за конкретными фактами. Кому из работников прилавка вы переплатили и за что?

— Уважаемый Николай Петрович! Мы, так сказать, конфиденциально…

— Успокойтесь, ссылок на вас не будет.

— Вот за это спасибо. — И гинеколог, живописуя, привел несколько фактов и назвал адреса.

Андрей Климентьевич определенно не жаловал людей, не чистых на руку. Мутная вода его не влекла. Соскучился по порядку? Это было интересно. Николай Петрович почувствовал, что вплотную приблизился к истокам раздвоенности этого человека. Одна система координат для себя, другая — для всех прочих?

— Нескромный вопрос! — предупредил Ракитин. — Вы должны понять обоснованность такого рода любопытства. Во сколько вы оцениваете этот дом, ваше движимое и недвижимое?

Дрынченко смутился, наклонил голову. Потер ладонью изрядную лысину (прима-парикмахерша Чиройлиера почему-то не делала на нее скидку). Затем посмотрел на Николая Петровича с очевидным сознанием своей вины. Спросил:

— Простите, а вам это для чего?

— Для вашего душевного спокойствия.

— Я спокоен.

— Я имею в виду завтрашний день. Когда ваш главврач сидеть будет.

— Вот, значит, как…

— Я здесь только ради вас, Андрей Климентьевич. Я здесь для того, чтобы к вашим высокоумелым рукам не липло больше ничего лишнего.

— Раз так… Слушайте же! Дом куплен за шесть тысяч. Еще пять ушло на то, чтобы привести жилище в его нынешнее состояние. Обстановка, книги, машина. Тысяч сорок все это стоит.

— Сбережения не забудьте.

— Ну, это мелочь. На одну поездку к морю, почти ничего.

— Сорок тысяч затрат за десять лет! Заработала ваша семья за это время, если не ошибаюсь, столько же. Помогите свести концы с концами, у меня что-то не получается. Вам надо было не есть, не пить, не одеваться, только тогда расходы будут соизмеримы с зарплатой. Сложно ли сделать вывод о дополнительных поступлениях? О том, что они ничего общего с зарплатой не имеют? Уж не родители субсидировали вас так щедро?

— Родители тут ни при чем, — сказал как отбрил Андрей Климентьевич.

— Вот мы и подошли с вами к главному. К источнику доходов, скрытому пока от глаз общественности. Вы указали на приму-парикмахершу, на ее чаевые. А люди указали на вас. Берет, утверждают они, Андрей Климентьевич. Бесплатное наше медицинское обслуживание превратил в платное. Рука, мол, у него надежная, а такса тяжелая.

Теперь Дрынченко смотрел гостю прямо в глаза. Вспыхнула злоба. Но хватило ее только на то, чтобы стиснуть кулаки. Затем она погасла, залитая стыдом. Полные щеки стали пунцоветь, красная волна окатила и лоб, и подбородок, и шею. Побагровел ликом Андрей Климентьевич. Вдруг беспомощно развел руками и сказал:

— Я, знаете, готовил себя к этому объяснению. Ночами приливало: ну, когда же? И все равно перед вами, перед вашим справедливым осуждением вынужден предстать как ничтожество, как крохобор последний. Но вы одно поимейте в виду. В женской консультации и родильном отделении я ничего не насадил своего. Все уже было отлажено. Умаров и его землячки постарались. Я только занял свое место у действующего конвейера. Конвейер не знал сбоев. Аборт обыкновенный — четвертак. Десятка шла наверх, десятка — мне, пятерку делили ассистирующие сестры. Что-нибудь более сложное — киста, внематочная беременность, онкологические случаи шли по индивидуальной таксе. Статистика у нас не хуже, чем в специализированных клиниках. Вытащить с того света чего-нибудь да стоит, правда?