— Что же мешает другим обслуживать больше станков?

Директор и секретарь пожали плечами.

— Чужая! Белая ворона! — стал размышлять вслух Ракитин. — Это упрек в ваш адрес, товарищи руководители. От вас зависит, чтобы новатор не чувствовал себя инородным телом. Расценки не уменьшились?

— И не уменьшатся.

— А вы разъяснили это рабочим?

— Мы это поправим! — Директор трикотажной фабрики в точности повторил интонации Тена.

— Вязальщицы могут подумать, что почин Махкамовой угрожает их завтрашним заработкам. Отсюда недалеко до эксцессов.

— Учтем и поправим! — привычно заверила Галина Дмитриевна.

— Пожалуйста, побыстрее. По сути дела, сейчас Шоира противопоставлена коллективу. На этой почве возможны конфликты. Людей надо информировать обо всем, что им интересно. Советуйтесь с ними, и вы увидите, что у Шоиры появятся последователи. В беге побеждает быстрейший, в борьбе — сильнейший. А в работе? Лучший. Идти впереди хотят многие. Так используйте это замечательное свойство человеческой души!

Он уже дал себе слово, что свои исследования начнет с этой девушки, которая, как ему показалось, умеет плыть и против течения.

Следующие два станка обслуживала Ксения Горбунова. Николай Петрович кивнул ей как старой знакомой.

Она же ответила на приветствие официально, не показывая, что знает его.

— Разрешите спросить у вас, — сказал тогда Ракитин, — хотите ли вы работать на трех, на четырех станках? Больше зарабатывать?

Ксения, боевая и громкая Ксюха-Кирюха, не оглядывавшаяся на день вчерашний и иронично спокойная к благам завтрашнего дня, вспыхнула, словно обращенные к ней слова сделали ей больно.

— Вы вот спросили об этом, а из своих хотя бы один догадался, — сказала она с горечью. — Когда бы нас почаще спрашивали, что и как, мы, рабочие, больше бы свое начальство жаловали. Брать ли мне еще станки, об этом подумать надо. Три станка мы иногда берем. Ну, заболеет кто-нибудь или отпросится. Хлопотно это, скажу вам. Четыре станка — это много, тут себя ломать надо. Тут без ног домой будешь возвращаться. Я подумаю. А вам спасибо, что интерес проявили.

— Шоира после смены бодра и свежа, — напомнила Галина Дмитриевна.

— Шоира умеет превозмочь себя. Ей нравится идти впереди всех, ничего другого ей и не надо. А мне свободное время, личная жизнь важнее. В работе я вижу только средство, чтобы все у меня было.

— Ученая ты, Ксения, а ученых переучивать ой как сложно, — сказала Галина Дмитриевна.

И не понравилось Ракитину, как она это сказала. Директор же поморщился, словно от лимона откусил. И заявил:

— Мы не позволим вам чернить нашу лучшую вязальщицу.

— Вы что-то путаете. Зачем мне чернить ее, если мы подруги? — солгала Ксения. — Но мне никто не предлагал работать на четырех станках, и я говорю об этом. Имею право. А нравится вам это или нет, ваше дело.

— Махкамовой мы тоже не предлагали рекорды ставить, она сама вызвалась. И за это ей честь и слава, — сказал директор, словно не замечая брошенного ему упрека.

Прав был директор. И в чем-то права была она, Ксения, которой не давали покоя уязвленное самолюбие и чужие лавры. И конечно же права была Шоира, которой Ксения, распоясавшись, порезала платье за ее правоту. Кто из них был прав изначальной, истинной, а кто — вторичной, вымученной, притянутой за уши правотой, понятной лишь в границах своего крошечного личного мирка?

— Бессовестная и наглая эта Горбунова, — сказал директор в кабинете секретаря парторганизации. — И глаза у нее наглые, и походка, и слова. Мы, видите ли, виноваты, что она до сих пор обслуживает две машины! Что, в ножки падать?

— А можно было бы, — сказал Николай Петрович, умеряя директорское негодование. — В смысле человеческого подхода и создания условий.

— И предложим, не сомневайтесь! Предложим все то, что есть у Шоиры, — охотно согласился директор, подлаживаясь под настроение инструктора. — Вы дали нам очень ценный совет.

Над партийными документами Ракитин просидел до ночи. Он увидел формализм, бумаготворчество. Но все это было продуктом не злого умысла, а неумения, робости перед неприукрашенной действительностью. Решения собраний, как понял Ракитин, состояли из общих фраз не случайно. Общие слова ни к чему не обязывают, и не надо давать поручения, проверять, беспокоиться. Правда, журнал критических замечаний и предложений был аккуратно заполнен. Но он-то и подвел Сычеву. По замечаниям коммунистов не делалось ничего. Шесть раз повторялась запись о том, что в швейном цехе нет питьевой воды.

— Как же вы… без воды? — спросил Николай Петрович директора, — Откуда эта байская замашка не замечать, не реагировать?

— Летом в сети падает напор.

— Так возите воду в цистерне. Поставьте аппараты для газирования, титаны, чтобы в любую минуту можно было заварить чай.

— Мы это поправим!

— Многовато у вас накопилось такого, что надо поправлять. Вода завтра же должна быть во всех цехах. Считайте это поручением горкома партии.

— Йе! И так сделаем!

Еще более поразило Ракитина то, что все швейное производство работало в одну смену. Без рубля затрат фабрика могла удвоить выпуск готовых изделий. На самой что ни есть поверхности лежал этот резерв, на бугре. Нет, руководство ему не обрадовалось, не затеребило министерство. Зачем увеличивать план, взваливать на свои плечи хлопоты по набору и обучению работниц? Кстати, коммунисты неоднократно предлагали создать вторую смену. Ну и что? Сычева скрупулезно складывала бумаги в железный ящик, опечатывала их сургучом для пущей целости и сохранности, а в движение не приводила. Директор не желал, чтобы эти бумаги вынырнули в какой-нибудь инстанции, уличая его в бездеятельности. А все то, что хотел директор, она исполняла неукоснительно.

— У нас есть выставка образцов, — мягко сказал директор, когда с делами было покончено. — Не взглянете?

В комнату образцов с Ракитиным вошел только директор. Изделия высокого качества, собранные вместе, производили впечатление. «Умеем же, умеем! — подумал Ракитин. — Откуда же берется безликий вал, заполонивший магазины? И почему в нас так сильно стремление выдать эти единственные экземпляры за массовую продукцию?»

— Как вам этот тренировочный костюмчик? Чистая шерсть, и цвет благородный! — вкрадчиво шелестел директор.

— Весьма, — согласился Николай Петрович.

— И этот свитерок как будто ничего? Гармония с цветом глаз!

— Австралийское тонкое руно, кажется?

Директор, словно продавец, ловко скатал тренировочный костюм и свитер, завернул в плотную бумагу, завязал шелковой тесемкой.

— Пожалуйста! — сказал он еще более вкрадчиво. — На здоровье, уважаемый Николай Петрович. На добрую память!

Ракитин опешил.

— Это… это вы прекратите сейчас же! — крикнул он в сильнейшем волнении.

— Что вы! От чистого это сердца! От огромного к вам уважения!

— Кончайте спектакль, — сказал Ракитин жестко. — О вашем подношении я доложу.

— А вот это ни к чему, — сказал директор, и аккуратный сверток куда-то исчез, спрятался за трикотажным изобилием. — Как знаете, я же из лучших побуждений, для взаимопонимания, для дружбы. Не оценили — что ж…

— А ничего! — с вызовом сказал Ракитин. — Ничего, любезный! Разве я похож на человека, живущего не на зарплату?

Он ушел, оставив директора в полной растерянности.

Впечатление о городе и его людях складывалось неоднородное. Был эталон, взращенный на плодотворной целинной почве, — партийная организация треста «Чиройлиерстрой». Но были и другие парторганизации, были безынициативные, беспомощные секретари. И два директора, правда, не похожие друг на друга, которых почему-то устраивала бездеятельность коммунистов. Ракитин получил любопытные факты для размышления. Напрашивались и выводы. Но с ними, он знал, лучше было не спешить.

Бордовое солнце вплывало в упругую зелень и прохладу Карагачевой рощи, в ее птичье жизнерадостное многословье. Катя стирала в оцинкованном корыте, которое выпросила у Авдеевны. Ее обнаженные руки и прядь волос, спадающая на лоб, были в сверкающих пузырях мыльной пены: проза буден, непроизводительные усилия неорганизованного быта.