Натаскав в бочку воды, Николай Петрович сел к столу, на котором пофыркивал крутобокий тульский самовар. Сизый дымок смешивался с белым паром в нечто благостное и эфемерное, далеко уводящее от забот трудового дня.

— Авдеевна, как вы считаете, улучшилось ли положение замужней женщины в просвещенном двадцатом веке? — спросила Катя у хозяйки, которая не без любопытства наблюдала, как ее квартирантка осваивает древнюю, но многими позабытую профессию прачки.

— Улучшилось, и еще как! В будущем году еще улучшится. А в новой пятилетке и не спрашивай, куда придем. Мы такой шаг вперед сделаем, что и не видно будет, где прежде стояли. На этих новых высотах женщины главнее мужчин себя почувствуют и все в свои руки начнут забирать. Ты это хотела услышать? Вот тебе мой хитрый ответ на твой хитрый вопрос. Радуйся, пока муж любит-балует. Ну, а ручки в мыльной пене, так это хобби теперь называется. Душа, значит, желает.

— Желает, Авдеевна. Но Николаю моему пусть будет стыдно. Только не сочиняй, Коленька, что я сейчас похожа на Афродиту, выходящую из пены морской. Ты можешь собрать богатый материал на тему перевоспитания трудом и лишениями. «Назад от прогресса» — вот как называется твое перевоспитание.

— Вольному воля, девушка, — засмеялась Авдеевна. Поставила фарфоровый чайничек под самоварный краник. Извлекла на белый свет из замшелых семейных хранилищ банку малинового варенья. Наказала Наденьке нарвать урюка и вишни.

Тут Ксения подошла. Душ освежил ее, и пришло предвкушение чего-то хорошего, что подступило к ней вплотную, — протяни руку и возьми, не спрашивая ничьего позволения.

— Можно и мне почаевничать с добрыми людьми? — сказал она и села против Николая Петровича.

— С добрыми сама будь доброй, — посоветовала мать.

— Буду, мама. Спасибо, мама. Я со всеми сегодня добрая. — Она налила чаю матери, себе, кокетливо поухаживала за Ракитиным, положив ему на блюдечко варенья. Сказала: — Ты, Коля Петрович, такой важный ходил сегодня по нашей фабрике. Ты с начальством водишься. Большой ты, оказывается, человек. А я, темень чиройлиерская, этого сразу не приметила. Но ты извини меня за прямоту-откровенность и разреши посудачить о моем неустроенном житье-бытье. Только сначала прости, что я в вечер нашего знакомства вела себя нехорошо. Прощаешь?

— Давно простил.

— Вот это по-мужски. На таких, как я, разве обижаются?

— Заговариваешься! — сказала Авдеевна.

— А ты, маманя, не веди себя невежливо, не встревай во взрослый разговор. Лучше пойди погляди, как там отец наш дремлет, мух от него отгони.

— Эх, ты… доченька! — выдохнула Авдеевна, тяжело поднялась со стула и пошла. У нее была утиная походка.

— Сколько можно воспитывать меня, на путь истинный наставлять? Не девочка, все познала. Ну, одна я сейчас. Но зачем же за это меня по голове бить? Жизнь свое наказание мне положила. Зачем же к нему от щедрот материнских добавлять?

— Вы несправедливы.

— Въелось в тебя это «вы» и «вы». Сказала: не выкай! Меня всегда ранит это слово. Оно возводит барьер, за который ни-ни.

— Извини.

— Ладно. Только ты меня этим своим «вы» больше не шпыняй. Директору говори «вы», он при исполнении. У него от твоего «вы» чувство собственного достоинства, как зоб, растет. Знаешь, у нас его Инжирчиком величают. Девочки наши так прозвали его.

— Серьезно?

— Нет, фантазирую я, и меня заносит. Но я не об Инжирчике пришла с тобой разговоры разговаривать, интимными подробностями его жизни развлекать. Ты увидел во мне человека, который не хуже других. И я благодарна тебе за это. Я не лишена чувства признательности. Инжирчик потом нахамил мне, но он не злой. Просто он Шоиру никак не обкатает, и это его бесит. Шоиру ему подавай! А она фрукт. Она девушкой хочет замуж выйти.

— Но разве это плохо? — улыбнулся Ракитин. — Вот ты пошла бы к этому Инжирчику?

— Я? Ну, один раз. Из любопытства. Только не он мной, а я бы им помыкала. Но это все туман и пустота. Это внимания твоего не стоит. Помнишь, ты говорил, что собираешься расспрашивать людей об их нуждах, что тебе это на многое глаза открывает. Расспроси меня!

Он отхлебнул из пиалы терпкого, густого чая. Посмаковал его. Попробовал варенья. Сказал негромко, доверительно:

— Изволь. Устроим вечер вопросов и ответов. Я не трепло и ничего не передам в эфир. Система моя проста. Есть ты, твой мир. Я должен говорить с тобой о том, что тебе интересно. Перенестись в твой мир, поставить себя на твое место и, если это возможно, помочь в твоих начинаниях. Разве ты не хочешь стать лучше?

— Что ж… не возражаю, — сказала Ксения, — Не подумай только, что я день и ночь мечтаю об этом. Я сложившийся человек, и не легко сделать меня лучше. Твои героические усилия могут не увенчаться… Как низко я тогда паду в твоих глазах?

— Ты не падешь и не вознесешься, а останешься такой, какая есть. И в твою душу я не попрусь напролом. Рассказывай!

— Это скучно, наверное. Никаких высот я не покорила. Я и не забиваю этим себе голову. Живу, как умею. Обыкновенная я, понимаешь? Самая из самых. Училась без усердия. И это никого не печалило, кроме мамани, которая какое-то время мечтала о высшем образовании для меня. Могла ли бы я учиться хорошо? Могла бы. Но подруги особенно себя не утруждали, ведь рабочий зарабатывает больше, чем инженер, а отвечает только за себя.

— Что же теперь ты говоришь об этом так, словно передумала? Не обокрала ли ты себя?

— Разве можно измерить то, что утрачено навсегда? Что не сбылось? Профтехучилище дало мне специальность маляра и научило пускать в ход локти. Замужество наградило Надькой и горьким чувством обиды. Ну, было несколько хороших месяцев, вот и все, что я могу сказать о своем замужестве. Водка замутила мужу разум, и одиночество показалось мне избавлением. Я, что ли, мечтала стать матерью-одиночкой? Жизнь так распорядилась. И если ты желаешь знать, что больше всего меня не устраивает, что делает меня ущербной, злой, а то и бессердечной, так знай: одиночество. Так что же, мне всю жизнь теперь ловить крохи, сметаемые с чужих столов?

— Ты не пробовала глубже в себе разобраться? Не провела линию от той легкости восприятия жизни, которая пришла к тебе в юности, к тому, что ты не боролась за своего мужа, не лечила его и рассталась с ним без большой печали?

— Ты прав, я многое делала не так. Мне ведь никто не подсказал, что алкоголиков лечат.

— Вышла бы замуж снова.

— Легко сказать! А хоть один потом ухаживал за мной с серьезными намерениями? Были моменты… после которых не знаешь, куда себя деть, как отмыться. Ну, ты это представляешь: расторопные подружки, теплые компашки, никто никому ничего не должен. Мужьями в таких компаниях почему-то не обзаводятся. Маманя меня вразумляла. У тебя, говорит, два пути: пойти по рукам или одуматься. Я вроде бы одумалась, но счастливее не стала. Я ничего лишнего о себе не сообщила, дорогой Коля Петрович?

— Пока нет, — улыбнулся Ракитин, давая понять, что рад ее откровенности. — Как ты расцениваешь свое положение в родительском доме? Не лучше ли тебе жить отдельно?

— Здесь надежнее. Отец у меня говорун непутевый и бормотушник. А маманю я уважаю. Она, может быть, еще несчастнее, чем я, но виду не показывает. Без меня и Надьки она сникнет. Если ей ни о ком не заботиться, зачем тогда она? Вот я и ответила тебе на вопрос, зачем жить отдельно? Живи я одна, каждый хмырек, у которого кровь взыграла, начнет в сокроватники набиваться. Нет, здесь мне удобнее себя в строгости держать.

— В строгости? — переспросил Николай Петрович.

— Ну, не надо, не надо, придира ты эдакий!

— Ты почему перевелась из маляров в вязальщицы?

— Пили мы там. Шабашки подворачивались богатые, деньги имела. Потом увидела, что привыкаю к спиртному. Тут и маманя со своими поучениями. Я и ушла, отпуска одного лишилась.

— На работе ты сейчас как все?

— Как все. Выделяться не привыкла. Когда ты на виду, все усложняется. И того не делай, и этого не моги. О себе начинаешь думать в третьем лице. Разве это житуха?