— Не кипятись. Товарищи на работе как отнеслись?

— Никак. Потому что — не говорила. Преждевременно все это. Но ко мне подходили, предлагали, я не сама к этой мысли пришла. Но ты прав. Рано, не доросла. Рано, потому что я еще к людям лицом не повернулась. Заскоки еще не изжила, метания. Цельности во мне нет, — заключила она.

Она была сосредоточена на своем внутреннем мире, продолжая взвешивать себя на точных аналитических весах, разглядывать в увеличительное стекло. И подумал Николай Петрович: «Вот она, истинная строгость к себе, которую не сумели поколебать ни трудовые успехи, ни нашептывания горе-активистов: раз человек дает две нормы вместо одной, он наш, чего уж там! А он только на подходе к нам, ему еще многое в себе менять и перестраивать надо. Но Ксения поменяет и перестроит, в ней пробудилась потребность в самосовершенствовании. Когда же, однако, свершился этот неожиданный для меня переход от вседозволенности и панибратства к высокой требовательности?»

— Знаешь, что привело меня к тебе? — спросила Ксения, словно очнувшись. — Только одна причина, но очень важная. Не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо.

— Этого не было и не будет.

— И не думай, что я недостойна Хмарина.

— Почему же ты решила, что у меня такое о тебе мнение? Разве я когда-нибудь расставлял людей по их должностям-чинам-заслугам?

— Я не об этом. К тебе могла прийти мысль, что мы не пара. По кругозору, жизненному опыту это так. И я боюсь. Пройдет время, и ему не о чем будет со мной говорить. Что тогда?

— Ты, оказывается, серьезный человек, Ксения. Ты нужна ему не для философских диспутов, а для отдохновения от них и от всех наваливающихся сует. Душевной тишины, преданности, а также помощи в своих начинаниях он ищет, но помощи не делом, не советом, а дружбой и участием. На все это ты способна.

— И правда! Значит, я могу не бояться? Ты меня успокоил. Какой ты молодец! Я спать теперь буду. А то изворочалась вся, извертелась. И так мне жестко, и так нехорошо. А ты бы на мне женился? Если бы у тебя никого не было?

Она таки застала его врасплох. Он заморгал, засмущался.

— Не моргай, — сказала она. — Ты не женился бы на мне. Ты эстет. Ты не простил бы, что я некрасивая.

— До сих пор я почему-то прощал тебе это.

— Только потому, что не видел во мне женщину. — Она понизила голос до заговорщических тонов. — Но фигура у меня о’кей, правда?

— Уела ты меня, Ксюха-Кирюха.

— Так-то, Коля Петрович, Отпустила я тебе звонкий шелобан. Мы их еще фофанами называли. Но это играючи, между прочим. От расположения к тебе.

— От чистого сердца!

— Вот именно. Еще раз прошу, не думай обо мне плохо. Ноет что-то грудь. Так не думай обо мне плохо. Ладно, Коля Петрович?

Падали листья, кружились, и замирали в воздухе, и, вращаясь, ускоряли полет. А небо было бездонно-синее, сияющее. Светло и тихо было, и казалось, что весь мир благоденствует и благодушествует, купаясь в синеве. И приходило что-то такое, что вообще редко приходит к человеку. Мир не переставал изумлять, и радовать, и приводить в трепет. Хотелось понять себя, а потом, от избытка ликования и доброты, что-то очень хорошее, очень личное и свое, приголубить, погладить, а что-то, набравшись смелости, перечеркнуть. Не отодвинуть в дальний угол. Не загородить другим, лучшим, а изгнать насовсем, освободив место для новых посевов.

Мы с Катей шли в Карагачи. Я толкал перед собой коляску с крошечным тельцем ребенка, укутанным в белое по самую пуговку носа. Последняя городская улица осталась за спиной. Над нами сомкнулись тополя, дубы, клены. Золотые и бурые кроны казались утесами, о которые тяжело разбивались воздушные течения. Мы свернули с дороги. Под листьями угадывалась извилистая ложбинка тропы. Листья расступались с громким шорохом. Воздух был напитан пряным ароматом увядания. Природа отряхала с себя все лишнее перед долгим зимним сном.

Мы никуда не спешили, и было хорошо никуда не спешить. Старые проблемы, еще вчера достигавшие космических высот, с некоторых пор не значили ничего. И легко стало плечам, освободившимся от застарелой ноши. Вскоре после развода Рая вышла замуж, и я только подивился прозорливости отца, уверенно предсказывавшего это. Теперь в полный рост встали новые проблемы, но у них была одна особенность — они не мучили, не изнуряли, не леденили душу. Иметь с ними дело было интересно. Они требовали одного — работы, работы и работы. Это были другие проблемы, не связанные с устройством личной жизни. И еще одно обстоятельство определяло наше доброе к ним отношение. И у меня, и у Кати на работе все было хорошо. Катя продолжала многое делать для газеты, хотя взяла годовой отпуск для ухода за ребенком.

Мы пересекли рощу. Повернули назад.

— О чем ты думаешь? — спросила Катя. — Вот сейчас, сию минуту?

— Мне интересно, повторит ли дочь тебя, меня, нас вместе. Или никого не повторит. Недавно я вычитал, что все это разлитое вокруг многообразие жизни — лишь камера хранения для генетического кода. Жизнь смертна, а генетический код преодолевает миллионы лет, все время совершенствуясь. Он почти вечен. Странно, что при такой постановке дела природа наградила разумом лишь человека.

— Вот что тебя сейчас занимает! Не убегай от меня мыслью. Ты часто устремляешься куда-то и не скоро возвращаешься. Мне становится одиноко.

— Мне с тобой никогда не одиноко.

— Тебе и с собой не одиноко.

— Теперь, когда жизнь вошла в берега, — да.

Мы остановились у озера, заметно обмелевшего. Я разделся и нырнул с мостика. Вода была вполне сносная. Я поплыл, сильными гребками посылая тело вперед, сквозь туго сжатую прохладу. Вода послушно расступалась, и было хорошо. А потом стало холодно, и я поплыл назад, еще быстрее работая руками. Холоднее не становилось. Я вышел на берег и запрыгал на одной ноге.

— Сумасшедший! — сказала Катя.

Легкость тела рождала парение. Дочь проснулась, и Катя покормила ее из бутылочки, а потом перепеленала. Коленки у девочки были розовые, а ступни белые и морщинистые.

— Люблю! — пропела Катя, сияя. Я улыбнулся. Она обнаружила в моей улыбке снисходительность, которая ей не понравилась.

— Никто меня столько не обижал, сколько ты! Ты мой самый большой обидчик. Нехороший ты.

— Прости, — сказал я. После холодной воды пришла необыкновенная свежесть. — Я больше не буду.

— Нет, будешь! — засмеялась она. — Если бы мне предложили прожить этот год сначала, я бы крепко задумалась, связывать ли свою судьбу с твоей.

— Не решилась бы?

— Вот возьму и не отвечу «да». Не знаю. Оглядываюсь назад и думаю: «Да своею ли жизнью я жила?» На меня столько всего навалилось. Опять остаться одной? Ни за что. Я стиснула зубы и все пропустила сквозь себя. Думала, не бывает муки сильнее. Все перемололось, и мука годится и на хлеб, и на пироги. Я теперь мудрая-мудрая. Мне теперь много-много лет. Ты прибавил мне много лет, так что мне могут говорить, что для своих больших лет я хорошо выгляжу. Ты-то успокоился?

— Да. И ты знаешь это не хуже меня.

— Я теперь много чего знаю, я теперь ученая. Лучше всего я знаю, что никому тебя не отдам.

— Не отдавай, — согласился я.

Мы снова пошли узкой, петляющей, хрустящей тропинкой. Отовсюду лился свет, и падали листья. Хотелось зажмуриться, так много было света и сини.

— Хорошо, когда женщина любит, — сказала Катя. — И совсем хорошо, когда она еще и верит любимому человеку.

— Разве возможно первое без второго?

— Какое-то время — да.

— Мне — верь.

— Я верю. Люблю и верю. А ты в чем-то очень своем, очень личном отъединяешься от меня.

Я подумал, что она все видит. Еще подумал, что в моем восприятии мира у меня впереди бесконечность. А у нее? У нас?

— Больше не буду отъединяться, — сказал я.

— Кайтесь, грешники, большие и маленькие! И начинайте все сначала.

— Это высшее из заблуждений. Оказывается, с самого начала захочешь, да не начнешь. Где оно, начало? Кануло за дымкой лет.