— Вы приглашаете меня в сауну? — спросил Николай Петрович, заранее зная, что попадает пальцем в небо.

— Не угадали. Но если желаете… Только ради этого я бы не стал беспокоить вас среди рабочего дня.

— Что же остается?

— То, что вам как главе семьи в данный момент необходимо больше всего.

— Сдаюсь! — сказал Ракитин. — Записывайте меня в несообразительные.

— Недолго барахталась пташка! Ваша фантазия слишком узко сфокусирована. Вы даже на цыпочки привстать не захотели. Но не серчайте за нотацию, я перестаю морочить вам голову. Я предлагаю вам квартиру. Половину коттеджа. В жилгородке нашего завода. Отчимов проинформировал меня, в каком вы положении. На носу зима, а у вас дровяная печь, примус, корыто и, извините, туалет во дворе. Ваша супруга ездила смотреть. Первый ее возглас: «Это хоромы!» Такие хоромы мы предоставляем всем нашим специалистам после двух лет работы.

На Ракитина изливался поток теплых, убаюкивающих слов. «Тен меня покупает!» — решил он. Ничего другого не пришло в голову, только это. Чтобы он не копал дальше, не мельтешил, а, обнаружив неприглядное, помалкивал. Чтобы он видел в Тене своего благодетеля.

— У вас ведомственное жилье, при чем здесь я? — возразил Николай Петрович сдержанно, пытаясь скрыть внутреннюю борьбу.

— И это вместо благодарности! Мы иногда выручаем горком, так что мое предложение в порядке вещей. Это не услуга, требующая ответной благодарности.

— Спасибо. Вы очень добры и заботливы, — сказал Николай Петрович, придавая голосу радушие. — Но мне обещал квартиру Абдуллаев.

— Осведомлен. Осведомлен и о времени, в течение которого вам придется ждать. Зима у вас будет похожа на зимовку. Зачем вам неудобства, если их легко можно избежать?

«Затем и выбираю, что подарков не беру! — с радостью подумал Николай Петрович. — Ваш коварный ход разгадан. Я не приму от вас квартиру».

— Абдуллаев говорил о едином для города порядке предоставления квартир. Обходить установленный им порядок не имею права. Он сочтет, что я словчил, а я дорожу его мнением о себе.

— Вам виднее. Признаться, я ожидал отказа и потому начал с вашей супруги, торопясь заручиться ее поддержкой. Передумаете — звоните.

Стыд и злость снедали Николая Петровича. Неужели каким-нибудь намеком он дал понять, что его можно купить? «Нет, гражданин Тен, как ни глубоко вы прячете концы, я их найду. Ни за что ни про что квартиру на блюдечке с голубой каемочкой не подносят. Да я бы прыгал до потолка, исходи предложение от Абдуллаева. Какой вы тонкий гуманист, Иван Харламович! Только я поступлю еще тоньше, я вашей квартиры не возьму!» — говорил себе Николай Петрович.

— Когда мы переезжаем? — спросила Катя вечером.

— Не скоро, — охладил ее пыл Николай Петрович. И посвятил супругу в свои поиски-догадки.

— А! — сникла она. Она готова была взять ордер и в этом случае. — Что ж, раз ты так считаешь…

— Я так считаю. — И Николай Петрович счел, что вопрос исчерпан. Но через день Катя как бы невзначай поинтересовалась:

— Слушай, а что тебе мешает взять квартиру и преспокойно продолжать свое дело? Ты имеешь право на жилище, я тоже. Мы оба много работаем, и у нас должны быть нормальные условия.

— Потерпи, — попросил он. — Квартиры, как ты знаешь, предоставляются гражданам по месту работы. И о своем конституционном праве на жилище я буду говорить с Абдуллаевым, но не с Теном.

— Ты у меня очень правильный человек, — сказала она то ли с сожалением, то ли с вызовом.

Николай Петрович проглотил пилюлю, а потом долго и нудно растолковывал ей, что должностные лица вообще не должны принимать даров.

— Все это я знаю, — сказала Катя с минорностью в голосе. — Но нам нужна квартира.

В ноябре в Карагачевой роще вошли в силу листопады. Порывы ветра вызывали желтые ливни. Листья шуршали и хрустели, на земле образовался толстый мягкий слой, в котором утопала нога. Мы ходили в рощу почти каждый вечер, наслаждаясь кружением падающих листьев, золотистыми, оранжевыми и бурыми цветами исключительной чистоты и сочности. Говорили мало. Мы как бы заново привыкали друг к другу. Когда Катя уставала, садились прямо на листья. Это была естественная перина, только хрустящая.

В этот раз мы заканчивали обход рощи в сумерках. Вскоре должна была начаться наша улица. Она упиралась прямо в рощу. Впереди возникли три мужских силуэта. Они сместились в нашу сторону. Это были долговязые молодые парни. Я подумал, что они остановятся под первыми же деревьями, чтобы выпить на природе.

— Кажется, им от нас что-то надо. Будь осторожен! — В торопливый шепот Кати вкралась тревога.

Я оглядел смещавшиеся к нам фигуры. На всех троих были темные джинсовые костюмы. А вот обувь была разная: кеды, кроссовки и желтые сандалии.

— Ладно, — сказал я Кате. — Чего там!

— Я таких укладывал в штабеля! — раздался задиристый голос.

Катя вцепилась мне в руку, почти повисла на мне. Теперь троица была совсем рядом. Средний парень, высокий и поджарый, был русский, а два его спутника — корейцы. Я увидел веснушки, узкие глаза и маленькие, приплюснутые носы корейцев. Русский шагнул к нам, беря инициативу на себя.

— Эй, вы! Есть разговор.

— В чем дело? — сказал я, отстраняя Катю за спину.

— В тебе, парнишечка! — засмеялся один из корейцев.

— Этот шибздик хочет на меня капнуть, — сказал русский корейцам и ткнул в меня пальцем. — Он уже многих заложил. У него такая манера: копает и капает. Хлебом его не корми, а разреши копнуть и капнуть.

— Я вас не знаю, — сказал я ребятам, заступившим дорогу.

— Кто вас послал? — крикнула Катя.

— Цыц, стрекоза! — цыкнул на нее кореец.

— Витя, он тебя не знает! — сказал кореец, стоявший справа.

— Так удобнее капать, — сказал кореец, цыкнувший на Катю. — Это как стрельба по закрытой цели.

— Арнольд, ему не нравится цена, по которой ты продаешь свой арахис! — сказал русский и осклабился.

— Выдави ему глаза, — сказал кореец, которого назвали Арнольдом.

— Миша, ему не нравится цена, по которой ты продаешь свой лук. Ему кажется, что ты печатаешь деньги, — сказал русский второму корейцу.

— Выдави ему глаза, и пошли!

— Я не нравлюсь ему потому, что обещал одной швее жениться на ней, а потом не женился. Он прямо жить не может из-за этого. Так близко к сердцу принял чужую беду, что ближе нельзя. Эй, ты! Женись-ка сам на этой швее!

— Пропустите нас! — крикнула Катя и двинулась вперед.

Русский не посторонился. Она уперлась в его грудь и остановилась. Попробовала сдвинуть с места, но он пошире расставил ноги и врос в землю.

— Я тоже обещал жениться… одной-двум-трем! — сказал кореец, которого звали Арнольдом. — Это всегда действовало так, словно мы уже побывали в загсе. Потом я делал для себя вывод, что я не первый обещал этим кралям жениться.

— Все обещают! — поддакнул второй кореец. — Ну а что?

— Он говорит, что ему до всего есть дело, — сказал русский. — Ему в нашем Чиройлиере многое не нравится. Он все хочет изменить к лучшему. И мы должны измениться к лучшему.

— И я? — удивился кореец Арнольд. — Я хороший, меня мама и такого любит.

— И я? — спросил кореец Миша. — Я этого совсем не хочу. Дорогой товарищ, — обратился он ко мне, — по какому такому праву ты лезешь в мою личную жизнь? Лук мой, моя и цена на него. Как я обхожусь со своими девушками, это тоже мое личное дело. Помощи ни от кого не требую, ха-ха!

— На помощь! На помощь! — что было мочи закричала Катя.

Спектакль прервался. Актерам не дали доиграть отрепетированные роли. Первым ударил меня русский. Я пригнул подбородок к груди, и он разбил кулак о мою голову и распалил себя. Корейцы поддержали его. Я боялся ножа или кастета. И боялся за Катю, которая отчаянно кричала, но стояла на месте. Я отбивался как мог. Иногда и мои кулаки задевали кого-то, но чаще вспарывали пустоту. Катя пыталась вмешаться. Ее отпихивали. Она цеплялась за руки, за ноги, кого-то укусила. Я получил несколько увесистых тычков в лицо и голову и сам ударом прямым и резким, с доворотом корпуса зацепил русского и одного из корейцев. Меня дважды сбивали наземь, я поднимался. Боялся, что начнут пинать.