За станцией потянулся какой-то шанхайчик, наследие военных лет. Халупки и хибарки теснились в беспорядке, и между ними не было дворов, только проходы. Когда такой шанхайчик пускали под нож бульдозера и на его месте ставили пяти- или девятиэтажки, сселяемые занимали в них все квартиры… Я стала вспоминать, где еще такие скопища лачуг. В Ташкенте их осталось не так уж и много, а когда-то…

Час промелькнул. А я стучу и стучу каблучками и не устала. Самочувствие отличное. Вот и наш район. Добротные одноэтажные дома, сады, виноградники — кусок старого города в окружении стекла и бетона. Уютный, милый сердцу район. Снесут, поселят на этажи — буду плакать. Сила привычки, данная, как сказал поэт, нам свыше. Привыкла — и не хочу ничего другого, хотя прекрасно знаю, что новые, с удобствами квартиры лучше. Спускаюсь с насыпи. Убогие питейные заведеньица, облепленные людьми. Вот где нужен бульдозер, и немедленно, сию же минуту!

«Жалуйся. Не соглашайся. Предлагай! — говорю я себе. — Не оставайся созерцателем. Тебе не нравится разливанное море спиртного — добивайся его уничтожения». Так я сама себя агитирую, сама себя накручиваю. До тех пор накручиваю, пока не зарождается и не крепнет убеждение, что не пить самой — мало.

Что у меня к Борису Борисовичу? И что у него ко мне? Милый нежный росток, с которым мне хорошо. Но не рано ли гадать, что этот росточек несет в себе? Неизбежность? Горечь разочарования? Свет немеркнущий? Вот опять размечталась… Упаду — будет больно. И пусть, и пусть! Не падать, не ударяться, не набивать синяков бывает куда больнее. Ибо когда кругом одни «не», это не жизнь. А Басова буду звать просто Борисом. Борик, мой Борик!

Нравится быть сентиментальной. Жалеть себя. Обвинять кого-то в себялюбии и лицемерии. Смаковать свое одиночество. Но хватит отвлекаться. Домой я все-таки пришла. Летом непременно поеду в Россию, где лес, речка, зеленые луга. Соскучилась по этой прелести.

Легла рано и долго-долго, наверное, до предутренней звездной тишины, лежала с закрытыми глазами. Думала, воображала. Витала. Где только не побывала и чего не видела! Теперь пытаюсь все это вспомнить. Ночь плывет, на дворе тепло, пряная свежесть весны льется в распахнутую форточку. В воздухе обилие четких, негромких звуков. Шаги припозднившегося прохожего. Милая воркотня парня и девушки, которые остановились на углу, у тополя. Дребезжание трамвая — сколько же отсюда до него? Тяжкий ход железнодорожного состава. И вдруг: «Граждане пассажиры! Совершил посадку самолет…» Это уже совсем издалека. Еще один прохожий, поющий: «Ты меня не любишь, не жалеешь…» Крикнуть вслед: «Иди сюда, пожалею!» Не крикну, не так воспитана. А почему — не так? Ведь есть, есть на свете человек, которому я нужна! Но как нам найти друг друга? Прошла минута почти полной тишины. Затем донесся какой-то хрупкий неопознаваемый звук. И я перестала ловить ночные звуки и вникать в них, я переключилась на другое. Вспомнила давно прошедшие зимы, и мальчиков на улице, и налепленные ими горы снежков. Они забрасывали ими нас, идущих в школу. Это были веселые минуты. Снежок, нацеленный в меня, — это первое острое мальчишеское любопытство. Мы шли вдоль деревянного забора, и снежки барабанили по нему, оставляя белые пятна, и больно ударяли в спину, ноги. Мои попутчицы, повизгивая, пускались наутек. А я даже не ускоряла шага. Мое презрение было вызовом, который надлежало примерно наказать, и весь огонь переносился на меня. Бах-бах-бах-тарарах! Я ставила портфель на плечо, защищая голову, и заставляла себя идти еще медленнее. Мальчишки сопровождали меня, осыпая снежками, улюлюкая. Выдыхались они метров через сто, и я входила в школу непобежденная, но мокрая от налипшего снега и награжденная множеством синяков. Потом мальчики подросли, и я почувствовала происшедшую в них перемену. По-прежнему встречая нас снежками, они теперь целились в тех, кому потом посылали записки, с кем танцевали на школьных вечерах. Снежков, предназначенных мне, становилось все меньше. Так я вошла в мир взрослых отношений.

Исчерпав эту тему (исчерпав на сегодня, завтра она снова встанет предо мной), я перенеслась в лабораторию. С недавних пор она мне нравилась, хотя необыкновенного в ней не было ничего. Я и не тянулась никогда к необыкновенному. Привычное, обыденное милее. Только в такой обстановке я могу быть сама собой. Раимов и Басов, их застарелый антагонизм. Лидер формальный и практический. Или я несправедлива к Раимову? Одно, и очень существенное, я уже подсмотрела. Для Раимова важно хорошо выглядеть. Вот его лаборатория, вот он, руководитель, и ни у кого к нему никаких претензий. Это его идеал. Отсюда повышенное внимание к форме, к тому, как себя подать. Возможности парфюмерии он использует как не просто дозволенное, но и рекомендованное к употреблению средство без тени сомнения или страха. Он меняется в лице, когда узнает, что кто-то из сотрудников плохо отозвался о порядках в лаборатории или о нем, ее начальнике. Тогда у этого сотрудника наступают нелегкие дни. Бориса Борисовича форма заботит мало. Его не волнует, как он выглядит и что о нем думают. У него и времени нет разбираться в таких вещах — он делает дело. У него пропадает всякий интерес к человеку, который плохо работает. По-моему, плохо работающий человек в его представлении и вовсе не человек, а так, недоразумение какое-то… И я целиком с ним согласна, хотя наш молодняк Басова не жалует за его чрезмерное радение. Они, видите ли, здесь никому ничего не должны…

Знакомые песни! А почему и как это в них проросло? Все мы умеем правильно рассуждать, умеем правильно отвечать на вопросы о том, что есть долг, совесть, мораль и так далее. Но правильный ответ еще не есть убеждение. Вообще я не понимаю, как можно работать плохо и чувствовать себя хорошо. В моем сознании это не укладывается.

А пока и Варвара, и Инна украдкой почитывают «Юность» в рабочее время. Мальчики же наши лоботрясничают более откровенно. Почему для стольких людей работа — обязанность, но не первая необходимость?..

Потом я долго думала о Борисе Борисовиче. Он был рядом неотлучно, и синий беспредельный простор встречал нас распахнутыми объятиями. Мы побывали в самых романтичных уголках планеты. Сибирь с ее тайгой и сумеречным свечением снегов. Канада с нескончаемыми лесами и озерами. Гренландия, страна синего льда, и я с Борисом в одной палатке. По моей воле он становился охотником, рыбаком, золотоискателем, лесорубом. Я же готовила ему, а потом готовила для всей нашей семьи.

Из Гренландии мы отбыли на парусной яхте и, обходя айсберги, спустились в теплые моря, к островам, на которых растут пальмы. Мы плавали в море до приятной усталости, и кругом было столько солнца, и песок отмелей был мягок и чист. Затем была Африка. Мы приручили слона, и он вез нас сквозь джунгли и саванны. И чтобы не упасть, я крепко обнимала Бориса. Кстати, я обнимала Бориса везде: в тайге, на снегу, в палатке, на яхте, у костра, на пляже. Я не знала, куда направиться из Африки, и мы остались на какой-то очень зеленой поляне: с одной стороны была непроницаемая стена джунглей, с другой — полноводная река. Мы сидели у костра и смотрели на огонь, слушая джунгли и реку, и я обнимала Бориса. Ни на что другое моя фантазия уже не была способна.

Потом я как бы протрезвела. Журавль в небе, конечно, хорош, даже великолепен, но дистанция до него… Несбыточно все это! Вот так кончаются все мои фантазии: беру и сама их перечеркиваю, и возвращаюсь в тихую свою комнатенку. Все у меня здесь есть… Но я одна, одна, одна! Два дня назад я с Инной ехала на работу. Мы сошли с трамвая, она мне что-то говорила и вдруг как ударила:

— Смотри, жена Басова!

Нам навстречу шла женщина лет тридцати — тридцати двух, худощавая, стройная до зависти. Я оторопела. Я и подумать не могла, что она такая хорошенькая. Скользнула по нам безразличным взглядом и прошла мимо, машинально посторонившись. Я — и она! Я сникла.

— Какая женщина! — сказала Инесса. — Ослепил он ее, что ли?