Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Я этого не заслужил, Иргаш Садыкович! — сказал Сидор Григорьевич с достоинством.

— Но почему же? Я строго следую фактам и выражаю, насколько мне известно, не только свое мнение.

— Это уж точно! — бросил реплику Хмарин. — Прошу слова!

«Ну, и раскладка! — подумал я, глядя на сумрачного Сидора Григорьевича. — Тек шепоток по углам и коридорам, и вдруг…»

Хмарин обрушил в зал уверенные, тяжелые слова.

— Почему Иргаш Садыкович заострил внимание на личности Сидора Григорьевича? Почему я следую его примеру? Для этого есть свои причины. Стиль и методы работы Сидора Григорьевича не могут быть одобрены и заслуживают только одного — критики и осуждения. Мы все прослушали отчет. Товарищ Отчимов поведал нам, что выборный партактив не брошен на произвол судьбы. Мы ознакомлены с социальной раскладкой актива, образованием, национальным составом. По всем этим показателям есть улучшения. Только почему-то влияние нашего актива растет медленнее, чем мы того хотим. Сие имеет место потому, что в погоне за благой цифирью Сидор Григорьевич забывает о главном — о деловых и моральных качествах членов выборного актива, об их умении работать. С цифирью у нас все прекрасно. А как по части энтузиазма? Личного примера? Авангардной роли? Тут нам надо подтягиваться самим и подтягивать актив, а с его помощью — и рядовых членов партии. Мы совсем забываем про качество, отводим ему второе место. Это и есть стиль работы Сидора Григорьевича Отчимова. Как разъяснил нам товарищ Умаров, стиль бумажный, показушный, эгоистичный до мозга костей.

Мое выступление свелось к умозаключению, что человеку, потенциал которого высок, горько не дать того, на что он запрограммирован. И осознать, увидеть это и не суметь подняться над собой — значит пережить трагедию. Думаю, сказал я, что Сидор Григорьевич в один из моментов жизни понял это, но оказался бессилен превозмочь себя. Ближние, как известно, не могут оставаться вечными должниками. Вот они и воздают вам за ваши дела.

После меня к трибуне устремился Рахматулла Хайдарович.

— Люблю разговор начистоту. В таком разговоре и терапия, и хирургия. В нем мужской дух, взыскательность. Самокритичность, умение трезво оценить свой вклад не являются сильной стороной товарища Отчимова. Разрешите спросить вас, Сидор Григорьевич, почему исчезла из вашего личного дела характеристика секретаря обкома партии Габриэльянца, данная вам при переходе на работу в Чиройлиерский горком партии? Она одна была резко отрицательная и, как сейчас видно, объективная. Я недавно поднял ваше личное дело. Помню: должна быть эта прелюбопытная бумага, в которой вы названы интриганом, видел я ее. И вот она пропала.

— Не было такой характеристики! — не моргнув глазом, заявил Отчимов.

— Была, я отлично помню! — подтвердила инструктор сектора кадров.

— Мы разберемся, каким образом во вверенном вам секторе из личных дел номенклатурных работников пропадают документы. Почему я завожу речь об этой пропавшей бумаге? Потому что она бросает свет на те стороны характера Сидора Григорьевича, которые всю жизнь мешали ему стать полноценным работником. Это почти патологическая склонность к интригам.

— Прошу выбирать выражения! — взвизгнул Отчимов.

— Я и выбираю. Говорю о тех ваших качествах, которые вам действительно присущи. Сколько раз вы приходили ко мне с якобы компрометирующими материалами на работников аппарата! И ни один из них проверки не подтвердили. В горкоме едва ли сыщется работник, которого вы не унизили бы грубостью, не оскорбили злым наветом. Еще объясните, пожалуйста, почему вашу внучку, студентку Ташкентского университета, приняли в кандидаты партии — одну со всего курса? Прилежанием в учебе и активностью в общественной жизни она не выделялась.

— При чем тут я?

— При том, что вы неоднократно посещали секретаря парткома университета и ставили перед ним этот вопрос.

— Неправда!

— Почему вы так неискренни со своими товарищами? Как в таком случае нам работать, с вами дальше?

Я посмотрел на Хмарина. Он готов был кричать и прыгать. «Пенсия», — подумал я.

XLVI

Сидор Григорьевич позвонил воскресным утром.

— Вы не поможете мне погрузить вещи? — попросил он, не здороваясь.

— Пожалуйста, — сказал я, стараясь скрыть неудовольствие.

— Вот спасибо. А то знакомых полно, а обратиться не к кому. Наших я принципиально не хочу беспокоить. Значит, согласны? Странно. Разве вам я мало насолил? Вы же только сожаление выразили, что я плохо использовал свой человеческий потенциал. Поразмыслил я на досуге, досуг теперь у меня ого-го! — верно, плохо использовал. Были, были задатки. Да что толку теперь кулаками махать. Одно мне и следовало сделать — на свой характер скользкий и вредный двумя ногами наступить. Но — поздно и, значит, ни к чему. Приходите допрежь контейнера, парой слов перебросимся на эту небезынтересную для вас тему.

Катя посмотрела на меня с сожалением. Она бы не пошла. Она не любила полутонов, ее стихией была полная ясность.

Сидор Григорьевич сидел на чемоданах. Вид у него был далеко не бравый, потерянный какой-то. В своем кабинете, за просторным письменным столом, надменный и лощеный, он воспринимался как человек, от которого зависит многое. Теперь повелевать было некем. Все больше приходилось быть наедине с собой, а он не привык к этому. Сидеть «сам на сам» было неинтересно. С собой не поинтригуешь. И он затосковал, затомился. Все места ему не хватало, не мог он приноровиться к сузившемуся пространству. Потом быстро обменялся квартирами с одним мебельщиком из Танчахта. Ему казалось унизительным оставаться далее в Чиройлиере. Мебель он оставлял новому хозяину квартиры, чтобы за тридевять земель не привезти дрова, а тот оставлял ему свою. Оба не прогадывали. Книги же и радиотехнику он забирал. Одних книг он насобирал тысяч семь томов, прочитал же едва ли четвертую часть. Все это были отборные книги, взлеты и звездные часы лучших умов человечества. На базарах они дорого шли. Как я посмотрел, у Отчимова было много чего и помимо книг. Тугие скатки ковров, японский видеомагнитофон. Вникнуть бы во все это. Тена я подозревал, и Отчимов меня подзуживал: «Да-да!» Знал, что это галиматья, а натравлял и тихо ухмылялся. Вот кого Носову бы потрясти в свое время. Вот кого надо было проверять и раскусывать, а не Ивана Харламовича.

Отчимов, наверное, проследил мою мысль. Он прекрасно угадывал настроение, нюансы и особенно — отношение к себе. Очень он правильно его улавливал. И чем человек был меньше к нему расположен, тем реже он промахивался в своих выводах относительно его настроения. Он умел прощупать человека, не задавая вопросов.

— Многовато накопилось всего, — согласился он. — Жизнь долгая, вот и обрастаешь всякой всячиной, сам того не замечая. Коврик этот из Тегерана. Ручная работа, все третье тысячелетие прослужит. Хорошие деньги давали, да память о Персии дорога. Помру, так им стол накроют, на который гроб поставят.

— Живите-здравствуйте! — сказал я.

— Хмарин не это сказал бы. Он сказал бы, что один снесет меня на кладбище и не запарится. И есть с чего быть ему таким принципиальным: пощекотал я ему селезенку. Сам подкладывал под ногу арбузную корочку — поскользнись! Нетрудно это нисколько, удовольствие одно — подтолкнешь арбузную корочку человеку под ботиночек, высвободишь локоток, и растягивается он на тротуаре во весь свой рост молодецкий. Скажите, разве трудно это?

— Нет, — сказал я. — Вам — не трудно.

— А вам?

— Не знаю. Не пробовал.

— Преувеличиваете. А я вот умею. Всегда умел. Кто-нибудь скажет о себе или о ближнем что-нибудь пикантное, я и запомню. И пригождалось! Мужички по женской части несдержанны бывают. Гусары, чего с них взять? Ну, смакуют потом. А я поддакиваю и запоминаю. Ну, времечко летит, все уже забыли, а я — нет. Я только начинаю бомбочку готовить. И — бац! — вляпался человечишко. А все по той причине, что бахвал, языка держать за зубами не научился. Хмарина я так несколько раз прокатил. На жену ему глаза открыл, думал, всю жизнь лаяться будут, а они разбежались — что ж, ладно. Это вам трудно подсунуть ближнему арбузную корочку, а мне легче легкого.

74
{"b":"822534","o":1}