Тяжелая картина бездеятельности открылась Ракитину. Только на бумаге существовала комиссия по контролю деятельности администрации. Посты народного контроля за год зафиксировали три пустяковых нарушения — по одному на двадцать контролеров! Николай Петрович раз отчитал секретаря за беспомощность, второй, третий. Все то, о чем он спрашивал и что должно было учитываться и делаться, не учитывалось и не делалось.
— Мы это поправим! — внушал ему Тен. Кивки его головы были похожи на поклоны невидимому божку. — Мы это непременно поправим, а вам огромное спасибо за ценные советы.
Советов за какой-нибудь час Николай Петрович действительно дал немало. Потом вздрогнул от неожиданной догадки. «Стоп! — скомандовал он себе. — Тут нет упущений, тут все не так. Тут линия поведения. Товарищу Тену удобна бездействующая партийная организация, и он устроил, чтобы ее возглавил этот бесхребетный и бессловесный человек. Директор здесь и администрация, и общественность. Но для чего ему такое сосредоточение власти в одних руках? Только, пожалуйста, без спешки, без скоропалительных выводов. Надо внимательно посмотреть, кто вы и что вы, дорогой Иван Харламович».
Ракитин перевел разговор на нейтральную тему, поблагодарил за прием и уехал. У него стало складываться убеждение, что не так уж вездесущ товарищ Отчимов, раз в городе бездействует крупная партийная организация. Но почему это устраивает умного директора? «Неверно ставишь вопрос, Коля! — сказал он себе. — Перед тобой не директор вообще, не абстрактное должностное лицо, имеющее влияние и вес в радиусе своих полномочий, а конкретный Иван Харламович Тен, которого ты увидел сегодня впервые. Он — хозяин, и второе лицо у пульта управления ему не нужно. Почему, однако, этот человек привык полагаться только на себя?»
X
Ночь обостряла чувство вины, делала его непомерным. Под его давящим бременем я не мог пошевелиться. Я не мог спать под этой тяжестью и с этой болью. Ночи стали нескончаемо долгими и донимают меня, словно изнурительная работа на солнцепеке. Пришли дни великого стыда. Всего того, что бросило меня к Кате и что совсем недавно радовало меня, как ребенка, было не надо, не надо, не надо. В мою жизнь властно вошли перемены, а я, как истый консерватор, восставал против них. Катя должна уехать. Пусть она поймет меня и уедет, думал я. Все вокруг было зыбким, непрочным. Однажды мне показалось, что я просто перелег из одной кровати в другую. Издалека Рая уже виделась мне женщиной без недостатков. Ореол мученицы украшал ее, как семь лет назад — наряд невесты. А Катя чувствовала, что я перестал принадлежать ей одной. Той полной ясности, к которой она так стремилась и которой было достигла, опять не существовало, и неопределенность изматывала ее двусмысленностью и туманными контурами завтрашнего дня.
Я лежал с открытыми глазами и вслушивался в ночь. Пришло ощущение, что я никому не нужен. Оно пришло и распоряжалось, и командовало, как наглый, незваный гость. Оно везде совало свой нос, и все ему не нравилось, все было не так, все было плохо — хуже некуда. Я был беззащитен перед этим назойливым гостем. Было в нем что-то от стихийного бедствия: неотвратимость, что ли. На Катю тоже наваливалось это чувство. Вдруг, не переступив никакой черты, ни обо что не споткнувшись, видишь ненужность своей работы, тщетность предпринимаемых усилий, ложность и эгоистичность замыслов, ненужность самого себя. Преотвратное это состояние. А куда скроешься от навязчивого гостя? «Черный человек глядит на меня в упор, и глаза наливаются голубою блевотой…» — продекламировал я. Оставалось использовать последнее средство — запустить чем-нибудь тяжелым в его истуканье лицо.
Беспощадно реальные картины недавнего прошлого вставали не в ярком, дневном, а угнетающем, сумеречном освещении. Я увидел себя под одной крышей с Раей. Она уже все знала, и наша совместная жизнь стала невыносимой. Души обнажились, каждое прикосновение к ним вызывало новый всплеск боли. Нас пригласил к себе мой школьный друг, только что вернувшийся из Афганистана. Мы пошли.
— Знаешь, с чем нельзя свыкнуться? — говорил он. — С тем, что в тебя вот в этот самый момент кто-то целится.
Рае понравился этот дом и силы нашла порадоваться счастью молодой женщины, к которой приехал муж после опасной работы вдали от Родины. Она была благодарна за это приглашение. Она не слышала, как друг шепнул мне:
— Что с вами? На вас тяжело смотреть.
— Обыкновенное. Мы, наверное, не сможем быть вместе.
— Ты этого хочешь?
— Да.
— Если помнишь, на твоей свадьбе я не веселился. Но все это не разговор. Помощь тебе нужна? Я сейчас состоятельный человек. Ты, конечно, уедешь?
— Уеду.
— Правильно. Есть вещи, которые трудно выносить. Это глаза человека, от которого уходишь навсегда.
Я обнял его и сказал:
— Я обращусь к тебе за помощью без всякого стеснения. Но пока не надо.
Мы вышли в ночь, в ее приятную разгоряченному лицу прохладу. Можно было надеяться, что все еще наладится. И Рая надеялась. Вдруг она порывисто сжала мне руку. Более всего на свете она боялась, чтобы я не отстранился. Но я отстранился. Она сразу стала ниже ростом. Какое-то время мы шли молча. Рая дышала прерывисто, словно мы поднимались в гору. Потом ее прорвало:
— Если бы ты знал, как тяжело быть нелюбимой женой! Как это унизительно! Но ты дорог мне и сейчас, и я не отдам тебя этой женщине. Не отдам! — повторила она, стараясь придать голосу уверенность и силу. — Хотя… Нет, ни за что. Ты о Дашеньке подумал? Что я скажу ей, как оправдаюсь? Выкинь это из головы! Увидишь, я стану другой, научусь понимать тебя, помогать. Не дура же я беспросветная. Работай себе сколько угодно, я не буду тебя отвлекать, не буду раздражаться. Ты в отца пошел. Люди уважают тебя за то, что ты — работник. Вот и подумай сам, зачем нам расставаться?
Она умела находить слова, и им не предшествовала предварительная подготовка. Начинала действовать инерция прошлого. Я сам взял Раю в жены, никто не понуждал меня сделать это. Из этого шага вытекали обязательства, которые в глубине души я продолжал считать незыблемыми. А Кате в это время выпала командировка по обмену опытом, и она улетела в Прибалтику и слала оттуда горячие письма. За это время я должен был принять решение. Катя значила дли меня очень много, и шаг назад был невозможен. Она не хотела ехать, но директор сказал, что это — поощрение и второй такой командировки у нее не будет никогда. Я тоже посоветовал ехать. Я не расценивал ее поездку как передышку. Час испытания был впереди. Я и не подозревал, каким тяжелым он окажется. Я любил Катю, Катя любила меня, завтрашний день не таил неопределенностей. Я сошел с наезженной колеи. За распутьем угадывались пути заманчивые и удивительные. Отступиться от Кати? У меня и в мыслях не было, что я захочу погасить это сильное чувство.
Три недели промелькнули, Катя вернулась. Ее переполняли впечатления и смутная, прорастающая изнутри тревога. Как я? Будем ли мы вместе? Не сводя с меня сияющих глаз, она быстро и сбивчиво пересказала свои впечатления. Ленинград великолепен, а Таллинн бесподобен. В Таллинне она поселилась бы с превеликой радостью, такой это город. Она удирала ночью из гостиницы, бродила по улицам, заходила в костел, слушала орган. Петушок на шпиле городской ратуши! Она спешила передать свое изумление увиденным. Но голос ее срывался от напряжения. В дни, когда она отсутствовала, многое должно было проясниться. «Как ты? Как мы?» — порывалась спросить она. Но не спрашивала, ждала, когда я заговорю об этом первый. Она была как туго натянутая струна. Что ж, я честно сказал Рае, что не люблю ее и мы расстанемся. Но столкнулся с таким всплеском отчаяния, что моя решимость была поколеблена.
— Люблю тебя, — сказал я. — Скоро мы будем вместе. Я перейду к тебе.
— Спасибо, милый! — Она просияла. — Я верила, и это позволило мне находиться вдали от тебя.
Я обнял ее. Мне казалось, что я сильный человек и легко пройду через это испытание. Любовь к Кате была настолько сильнее всего остального, что я был убежден: как я решил, так и будет. И так и было бы, если бы я сразу же настоял на своем, если бы пересилил слезы Раи. На долю каждого из нас выпало бы куда меньше страданий. Но постигал я это страшно медленно. Я хотел, чтобы мой уход принес Рае как можно меньше страданий. Катя заслонила все и всех, и я был уверен, что мы легко устроим свою жизнь в Ташкенте.