— Вы очень любите себя, — говорит Елена Яковлевна. — Если бы вы научились так же сильно любить людей! Поверьте, это погасило бы в вашей душе сумеречные краски.

— Ладно, буду приносить пользу и любить тех, с кем мне по пути, — согласилась я. — А вам, Елена Яковлевна, когда было труднее всего?

— В войну. Когда писем долго от мужа не было.

— Вам когда-нибудь приходила мысль о самоубийстве?

— Признаться, нет. И вам, полагаю, она больше не придет.

Я кивнула. Я не хотела ее расстраивать. Она была права, и мои возражения потонули бы в ее правоте.

«Леонид, — подумала я, как крикнула. — Леонид, Леонид, Леонид!»

Как-то бочком, весь смирение и почтение, Басов втек в мою палату. Поздоровался, словно поклонился. Я была одна. Я села и благосклонно ответила на приветствие. Вспомнила, как он поехал со мной на могилу бабушки. И как потом мы работали вечерами, играли в шахматы. Нет, я не поняла его. Мы были нужны друг другу, но совсем по-разному, и свою нужду в нем я видела, а его во мне — нет. Бориса Борисовича что-то волновало. Что-то свое, но связанное со мной. Он не знал, как приступить к разговору, и я подтолкнула его.

— Чувствуйте себя просто, — предложила я. — Вам интересно, как я? Живая, видите. Новости есть?

— У нас тихо-тихо. Если не считать происшествия с вами.

— Происшествия? — переспросила я.

— Ну, этого дикого случая. Зачем это вам понадобилось?

— А вам про себя все-все всегда понятно?

— Ну, почти все и почти всегда. Но вы поставили меня в тупик.

Моя тупиковая ситуация поставила его в тупик! Неужели я, будучи увлечена им, нарисовала его и придумала? Ага, дражайший! Кажется, я начала догадываться, для чего вы пришли. Вам не терпится знать, не ложится ли что-нибудь на вас. Не способствовали ли вы, не подтолкнули ли. Мы простились тогда довольно раздраженно. Но, уважаемый Борис Борисович, не обманывайтесь на свой счет. Не такой уж вы необыкновенный человек, чтобы разрыв с вами поверг меня наземь.

— Что ж вы стоите? — сказала я и улыбнулась. — Садитесь, пожалуйста. Из наших вы первый. Один, правда, пришли, но дело-то деликатное: а вдруг на душе у меня обида, и я выпалю: «Из-за вас!» Вы почему один пришли? — спросила я уже напрямик. — Претензий испугались? Выяснения отношений? Ничего этого не будет. Все в прошлом, и претензий, дорогой Борис Борисович, к вам нет. Хотите, расписку дам?

— Варвара вам язык отточила? — сказал он, пряча неловкость.

Он начисто позабыл, что был со мной на «ты». В глаза не смотрел, и с каждой минутой ему становилось неуютнее.

— Быстро вас освободить от повинности или продержать на ковре, пока не вспотеете? Я ведь сейчас суверенное лицо, а не подчиненная ваша, и ваша почтительность — первое тому доказательство. Кстати, Ульмас Рахманович сильно переживал?

— Представьте себе, я ждал от него более нейтральной реакции. Лицо у него пятнами пошло. Назвал вас взбалмошной, неуправляемой и непредсказуемой бабой.

— Он недалек от истины.

— Я полагал… вы после этого смягчитесь, что ли! Уголки свои остренькие в себя вберете. Зачем им снаружи торчать?

— Я сейчас из одних овалов состою. Весь свет люблю, а вас больше всех. Улавливаете? Не прозевайте момента, такое не повторяется. Впрочем, по части моментов вы долгодум. Сами их создаете, сами же и увиливаете в страхе великом. Того, что со мной было, никогда никому не пожелаю. Виноватых я не ищу, так что дышите глубоко и свободно.

Басов задумался, уперев кулак в мясистый подбородок.

— А робот за дверью не стоит? Не караулит? — спросила я.

— Какой робот? Он все забыл.

— Железный. Наш с вами двойник. Из нашего общего будущего.

— Вы смеетесь! — понял он без обиды.

— Да! Позволяю себе. Вы уж простите великодушно за эту нежданную раскрепощенность…

— Я вам яблок принес, возьмите! — сказал Басов.

Он извлек бумажный пакет. Я раскрыла его, выбрала самое румяное и с хрустом надкусила.

— Вам не дам, ладно? — поддразнила я.

Он усмехнулся.

— Знаете что, Борис Борисович, уважаемый свет Басов? Идите-ка с миром.

Мне расхотелось мучить его дальше.

Инна тоже пожаловала одна. Просторное платье не скрывало ее положения. Я подавила в себе зачадившую было зависть. Зато я лучше работаю! Это не утешало. Но зависть ушла, не стала мучить коварными и гнусными нашептываниями.

— Здравствуй, Инна! — сказала я. — Какая ты молодец! Тебе в декрет скоро. Как Константин?

— Представляешь, доволен.

— Видишь, видишь! «Семья устарела, давай будем современными!» А что есть за всем этим? Ничего нет. По-моему, очень модно ходить с таким пузом. Я бы поменялась с тобой.

— А я бы с тобой — нет, — сказала она, ничуть меня не обижая.

— Ты сейчас как пингвиненок пушистый.

— Ладно тебе! — Довольная, она перешла на шепот, и ее выпуклые прекрасные глаза интригующе заблестели. — Леонид внизу ждет. Соображаешь?

— Вот это ни к чему. — Я провалилась в глубинные пустоты планеты, в жар и мрак ее недр, успокоила там зачастившее сердце и вновь вознеслась на дневную поверхность. — Извини, ты еще не знаешь. Не он от меня отказался, а я от него. Так надо. У меня детей не будет. А он… У него все еще будет!

— Жили бы для себя, — сказала она, потупясь.

— Не умею, это неинтересно.

Тут она отвела глаза, не захотела дальше играть со мной в нечестность. Сказала, с обидой на меня:

— Ты совсем не такая, как я. Почему?

— Но ведь я не нарочно.

— Понимаю: мне не на тебя, мне на себя обижаться нужно. Я перед тобой задавалась. Но ты и лучше, и выше меня.

Я не возразила. Мне так редко говорили приятное.

— Ты только не мудри больше, — продолжала Инна. — Я места себе не находила, когда узнала. Если ты не можешь без детей, я тебе своего давать буду. Нянчись и возись сколько угодно. Еще и спасибо скажу.

— А что! — сказала я. — Спасибо — очень милая вещь.

— Ну, по нынешним-то временам!

— Но-но! Попробуй не сказать человеку спасибо, если он его честно заслужил, и он мучиться будет, пока не обратит свой гнев на тебя и не изобличит тебя в бессердечии и черной неблагодарности.

— Спасибо за рубль.

— Не спорь со мной, Инка, все равно переспорю. Согласись: есть вещи в материях духовных, в которых ты не волокешь. А не волокешь потому, что заземлилась, рублю улыбаешься, спасибо ни во что не ставишь.

— Поучаешь? Ладно-ладно. На свою голову полюбила. Буду терпеть.

Я обняла ее. Она уже не сердилась.

— У нас останешься или уйдешь? — спросила она.

— Посмотрим. Самостоятельности бы мне! Ульмас Рахманович, наверное, захочет, чтобы я ушла, — предположила я.

— С чего ты взяла. Вот Басов захочет. Он боится тени, шепотков, ухмылок. Слушай, а что у тебя с ним было?

— Ничего.

— Ну, не темни. Ты ведь с ним оставалась!

— Оставалась. И надеялась. Но ничего не случилось. Его что-то личное беспокоило.

— Значит, одни чистые помыслы?

— Говорю же: ни капельки.

— Ну, пижон Боренька! Он и возле меня терся. И тоже ничего. Правда, какой-то странный?

— А я для тебя не странная?

— Еще какая… Но у тебя какие-то несуразные странности, без них мне скучно. Самые большие твои странности заключены в твоей правоте! Слушай: или ты устарела безнадежно, или я до чего-то большого не доросла. Конечно, мне приятнее сознавать, что ты устарела, и я постоянно внушаю себе это. Я, мол, права, и прочь, сомнения! Но ведь сталкиваюсь я с подтверждениями того, что я не доросла.

— Цени, — улыбнулась я.

— Варвара у тебя еще не была?

— А я думала, вы придете вместе…

Варвара тоже явилась ко мне одна. Джинсы и свитер подчеркивали девичью стройность ее фигуры. Общались мы мало. Коллеги, не объединенные узами взаимной приязни. Но и ничем не разъединенные. В таком случае что привело ее сюда? Любопытство?