— Вас интересно слушать, — сказал Николай Петрович.

— С женой об этом я почему-то не умею говорить.

— Извините за вторжение в вашу личную жизнь, но где ваша супруга?

— Дочери ей ближе, и большую часть времени она проводит с ними. Сюда приезжает на субботние и воскресные дни.

— Передышки в витках одиночества?

— Я бы так не сказал. Новые круги, иной уровень. Сложно объяснить.

— Я не вправе этого касаться?

— Может быть, и так. Я и сам стараюсь этого не касаться.

— Есть пределы объяснимому?

— Есть, — сказал он, словно ему это было известно.

Николай Петрович понял. Он тоже ощущал эти пределы как линию горизонта, пластичную, пульсирующую: иногда ты на возвышенности и купаешься в просторе, иногда надолго застреваешь в сумеречном каменном ущелье. С приходом Кати в его жизнь одиночество кончилось, потом вдруг вспыхнуло жарко и неукротимо, опаляя близких. Теперь накал самоистязания померк, и наполненность жизни не шла в сравнение с прежними годами. Но разве чрезмерная заполненность жизни — спасение от одиночества? Кратковременная защита. Есть свойства души, располагающие к одиночеству, а они не могут быть изгнаны или заменены другими. Им можно приказать умолкнуть, съежиться, отойти в тень — на время. Потом они напоминают о себе и берут свое. А если их все время держать в тени, становится еще хуже, и самое лучшее — не мешать им и не понукать ими. Николай Петрович попробовал облечь эту мысль в слова, а Иван Харламович попробовал помочь ему. Что-то у них получилось, но сумбурное, не цельное. Они навезли на стройку материалов и сложили их по периметру будущего здания. Но совместно работать на одной строительной площадке они не могли, у каждого на руках был свой проект, точки соприкосновения меркли рядом с несовмещаемым.

— Мы совсем разные люди, — признался Тен.

— Вас это огорчает? — засмеялся Николай Петрович. — Все правильно. До конца дней своих мы совершенствуем в себе умение строить отношения с людьми, чтобы результатом этого явилось соединение, а не разобщение усилий. И покажите мне того счастливчика, которому бы всегда сопутствовал успех.

— Спустимся-ка на землю, в привычную и милую сердцу нервотрепку нашу. У меня идея одна есть, — сказал Иван Харламович. — Мы уже делаем жилые дома. Скоро поставим на конвейер детские сады, школы, магазины. Вся совхозная усадьба будет у меня на потоке. Пусть мне поручат и монтаж всего этого. Тогда мы замкнем цепочку. Я конструкции выпускаю, я же и собираю их. Дайте мне подряд на возведение совхозного поселка. Конвейер продлится, с него сойдет готовая продукция. Создадим при комбинате передвижные механизированные колонны — и поехали! И нулевой цикл я возьму на себя, все коммуникации. Вот бы мы и ликвидировали разрыв между водохозяйственным и гражданским строительством и вытравили разросшееся в последние годы частнопредпринимательское племя, которое снимает сливки с целинных гектаров. Вы улыбаетесь? Я злоупотребляю личным местоимением первого лица? Но я и результат гарантирую. Не дам результата — наказывайте! Это не яканье, это инициатива.

— Я запальчивости вашей улыбаюсь, — сказал Николай Петрович. — Несете немало, но вам не тяжело. Я специально интересовался: чего только вы не взвалили на себя! У вас на предприятии самые высокие премии — за смелую инженерную мысль. У вас рентабельно даже подсобное хозяйство. Гребную станцию на канале вы построили, шампиньоны выращиваете. Какой ни взять показатель, вы добились его приметного возвышения над среднегородским уровнем.

— Я настолько предприимчив, что меня легко заподозрить в ловкости рук! — напомнил Тен. Все-таки прорвалась, прорвалась обида!

— Извиняюсь! Ваша предприимчивость — пример для подражания.

— Или повод для зависти. Я часто иду по грани дозволенного. Может быть, и переступаю ее. Сознаюсь, мне тесно. Уповаю на завтрашний день, который раскрепостит нас, хозяйственных руководителей. Сейчас, в широком смысле этого слова, мы вводим в норму честное отношение к делу. Для чего? Вы мне можете назвать что угодно. Я вам назову одно: для того чтобы открыть двери инициативе. Этап следующий — широчайшее и упоительное шествие инициативы. Для меня именно в этом обаяние завтрашнего дня. Да, да! Инициатива должна стать стержнем нашего общества. Раз мы коммунисты, ее началом всегда будут коммунисты. И будут наслоения. Тут должен исправно срабатывать очистительный механизм. Если хотите, один щекинский метод неисчерпаем, только не надо препон! Но это частности, а вы в целом картину охватите, послушайте затаенный вздох художника, то, что он стесняется высказать громко по причине тайного сомнения или по какой-нибудь другой. Инициатива! Не поэт провозгласил: «Твори, выдумывай, пробуй!» Это провозгласил мечтатель, увидевший завтрашний день страны как всеобщее увлечение творчеством. Быстрота обновления — вот важнейший критерий движения вперед. Примем ее за основной показатель — не пожалеем.

— Признаюсь, мне не давало покоя желание увидеть пружину, спрятанную внутри вас. Потрогать ее. Я не обманулся. В вас заложена замечательная пружина.

— Бросьте вы! — решительно замахал он руками. — Я к фимиаму равнодушен, вред от него один. И не похвалы вы мне расточайте, а вот в чем помогите: требуйте, в какой угодно форме требуйте инициативы от тех, на кого можете повлиять. Поднимайте инициативу на щит, поощряйте! Это и будет означать, что мы вместе.

Николай Петрович почувствовал прилив сил.

— Вы — мой катализатор, — сказал он.

— А вы — мой. Я думаю, время валиевых и отчимовых кончается. И кончается время тех, кому Валиев и Отчимов самозабвенно служат. Кумовство, бумаготворчество, показуха — не наша стихия. Я охотно поработаю с вами. И разве дело в должности, которую вы будете занимать? Мне надоело стоять особняком. Я не эталон руководителя, я живой, мнительный, ранимый человек, который строго оберегает все глубоко личное от прикосновения чужих рук. Вам я открылся, я ждал прихода родственной души.

Николай Петрович потянулся ему навстречу, но руки Иван Харламович не подал и не подошел в порыве дружелюбия обнять его. Он был восточный человек, его эмоции были замкнуты на себе, и одиночество никогда не покидало глубин его естества — даже для того чтобы подышать свежим воздухом. Рукопожатие, казавшееся Николаю Петровичу только что логичным, цементирующим согласие, теперь стало казаться ему нарочито-картинным, показным. Согласие было установлено и не нуждалось в фанфарах, в парадном сиянии. «Тен, Носов и я — разве это не сила? — подумал он. — А Абдуллаев? А Хмарин. И Шоира Махкамова, и Ядгар Касымов, и Ксения. Мы — сила, наши замыслы — тугая тетива. Чиройлиер — стрела. А если проще?»

Получалось и проще, и совсем просто. Стране хотелось скорости, теплого ветра в лицо.

— Я Носов! — возвестила трубка. — Приветствую тебя, Петрович.

— И я приветствую тебя, Михаил Орестович. Рад слышать твой голос. Он в меня бодрость вселяет. Чем порадуешь?

— Чем огорчу, хотел ты спросить. Чем ошарашу! Я сильно тебя огорчу, Петрович. Безжалостно прямо. Тен пропал.

— Как пропал? — Николай Петрович тяжело задышал. Как будто брал затяжной горный подъем.

— Нехорошо пропал. Он возвращался из степи, из совхозов новых. Темнело, пора было фары включать. На обочине стоял автобус. «Коробочка». Знаешь, этого, Курганского завода. Люди рядом, мужчины и женщина. Мужчины вдруг кинулись на женщину, она закричала. Мороз по коже — так она закричала. «Волга» Тена затормозила. Он и водитель кинулись на помощь. Мужики отлепились от женщины, двое кинулись на Тена, двое — на водителя. Заломили руки за спину, командуют: «Ша!» Женщина сумочку открыла, извлекла пузырек, платок, накапала из пузырька на платок, сама рожу отвернула — и к носу Тена свой платочек. Он успокоился. Она — к водителю. Он вдохнул раз-другой и тоже поплыл в ту страну, где тишь и благодать. Его сунули в «Волгу», дверцу притворили. Шофер спит, ждет хозяина. Он оклемался через час. Ни автобуса, ни Тена. В поиск включены все наличные силы. Степь велика, понимаешь? Перед степью горы, за ней пустыня.