«Скажи человеку, что он хороший. Скажи ему это от души, от истинной веры в него, и он твой». Это Вера. Это ее изначальное, подкошенное под корень. Но корень жив и еще даст свежие побеги.

«Свою ношу каждый несет сам». Это Леонид.

«Добротой открываются все настоящие ценности. Почему мне должно быть плохо, если кому-то хорошо?» Это опять Верина мысль, подсказанная муками одиночества.

«Вот я, маленький человек, вот мои недостатки — их перечень длинен, но для кого-то я и такой хорош и пригож. Так покажите мне этого человека!» Это рассудочный голос Константина.

«Значит, ты теперь моя мама?» Это Валерий, мальчик ее светлый, солнышко ее маленькое.

«Видишь, все хорошее быстро кончается». Это опять она, это ее прощание с Леонидом.

«Неужели этот свет не для лучших из нас?» Это Инна в момент, когда самолюбование вдруг оставило ее.

«Ты не знаешь, почему так мало сбывается из задуманного?»

«Знаю, большего мы недостойны. Мы получаем на руки ровно столько, сколько заработали». Это она, это ее убежденность.

Новый голос: «Он вам большие деньги посулит. Не боитесь?»

«Боюсь, но еще больше за страну боюсь».

Это опять она.

И тогда я подумал: «Так какого же черта я спокоен и доволен собой? Раз она за страну больше, чем за себя боится, она непременно встанет на ноги».

Я только помогу, а дальше она сама…

Кончался четвертый день его пути и четвертый день одиночества. Тени удлинялись, небо голубело. Белесость знойного дня сменялась прозрачной и зябкой тишиной вечера. Пора было подумать о ночлеге. И тут, словно идя навстречу пожеланиям Ракитина, за изгибом тропы открылся плавный поворот реки и лесной массив, плотный, почти черный, на выпуклом правом берегу, и луг с сухой травой у леса, и синяя скала на том, другом берегу, на которую наваливалась река, и два водоворота ниже скалы — два медленных чудесных водоворота, не опасных для опытного пловца. Выше, над синей скалой, росли арчи, стройные, как девушки в хороводе. И склон, желтея под прямыми лучами солнца, полого уходил вверх и вдаль, к ледникам водораздела, невидимым отсюда. За водоразделом лежала благодатная Ферганская долина. Он сказал себе, что заночует на лесной опушке против синей скалы и завтра повернет назад. Жалко, но гонг прозвучит, и он повернет. Все хорошее почему-то всегда кончается быстрее, чем хочется. Почему?

Уже давно в нем поселилось беспокойство. Оно проросло изнутри, никем вроде бы не посаженное. Но, он знал, оно не было и сорняком. Теперь оно задавало вопросы с неутолимой любознательностью ребенка, который все осмысленнее вглядывается в мир. С ответами он не спешил. Едва он собирался с мыслями, несущими четкий, нелицеприятный ответ, как в груди начинало покалывать, постанывать, ныть, словно перед неприятным объяснением с руководством. Это была тревога не за себя. С ним все обстояло не так уж плохо. За все, сделанное им, он мог держать ответ перед кем угодно и даже перед самим собой. Высокой оценки он бы сейчас себе не поставил, он знал почему. Но он нигде не преступил норм чести и норм морали. А вокруг него давно уже не все было хорошо. Это его и беспокоило. Жизнь задавала вопросы, отвечать на некоторые из них было совсем не просто. Но он упорно искал ответы и на самые каверзные из них. Он искал ответы и в горячке буден, и здесь, на тропе, на привалах в березовых рощах, и у вечернего костра, и ночью под дивным звездным пологом, и в тишине — союзнице точности, откровенности, искренности. Некоторые из ответов ему очень не нравились: нити от недозволенного вели к Первому, а Первый умер, и тревожить покойника было неэтично. Тогда он принимался искать решение заново, но оно оказывалось идентичным найденному ранее. Все указывало на то, что Первый позволял себе недозволенное. Тогда он соглашался с доказательствами. И тоскливо обмирала душа, и рвался, рвался звук протеста, и приходила боль, у которой не было определенного места. Но с этим он уже ничего не мог поделать.

Через десять минут Николай Петрович сбросил рюкзак на мягкий чистейший песок у медленного водоворота. Четыре валуна, положенные рядом, — это очаг на две кастрюли сразу. В одной он сварит компот, во второй — кашу. Сушняка на опушке было великое обилие, и вскоре оранжевые языки лизали днища кастрюль. Вокруг не было ни души. Вполне возможно, что он один на многие километры. Три ночи он был совершенно один, и какие это были незабываемые ночи! Он, правда, не отмяк душой. Но и не ожесточился. То, что с ним происходило, имело иной смысл — обретение твердости. Не все ему объяснили, и то, что было за близкой чертой умолчания, он объяснял себе сам. Он мог ошибиться в частностях, но в общем и целом — нет, нет и нет.

Он положил в огонь сучья потолще и ступил в лесную чащу. Ветви сомкнулись за ним, полумрак поглотил. Несколько шагов вперед, и возникло ощущение необъятности этой чащи, так дик и сумрачен был обступивший его лес. Заматерелые деревья стояли вплотную друг к другу, а между ними лежали великаны, недавно поваленные ветром, и совсем трухлявые стволы — наступишь и провалишься, как во прах. Могуче устремлялась ввысь молодая поросль, радуя неуемной жаждой жизни, требуя и отвоевывая себе место под солнцем. Николай Петрович в очередной раз удивился неисчерпаемости матушки-природы. А потом сказал себе, что удивляться безграничности природы, ее неистощимости на выдумки и есть цель его путешествия. Цель первая, поправил он себя. Значит, была и вторая.

Его ноги запутались в колючих лозах ежевики. Нетронутая ягода, это же прелесть! Крупные лиловые кисти. Сок на ладонях, сок на губах. А если бы лесу этому не было конца-края? Он вспомнил, как поразило его журнальное сообщение о том, что многосерийный «Тарзан» — фильм, которым мальчишки его возраста бредили и который погнал их на деревья, чердаки и крыши, снимался на лесной площадке размером двадцать на двадцать метров, и лианами были обыкновенные веревки. Жалкий этот реквизит создавал полное впечатление непроходимых, всепоглощающих джунглей.

Налакомившись, он вернулся к костру. И вовремя: следовало подкормить огонь. Может быть, выкупаться? Метров двадцать пять, и он на том берегу. Туда подтолкнет течение. А обратно? Как жаль, что он не запомнит всего этого — ни лиловой стены дикого леса, ни белой песчаной косы, ни ухабов волн на стремнине Чаткала, ни замшелой массивной скалы напротив. Он запомнит все то, что видит сейчас, как единый мазок, как изумление перед первозданностью образа. Детали же память не удержит. Не потому ли эта горная страна всегда нова, хотя некоторые маршруты пройдены им многократно? Да, но здесь он еще не был, и наградой ему этот удивительный лес, который уже в десяти метрах от опушки воспринимался как беспредельная чаща.

«Ах, девочка Ада, чего тебе надо?» — пропел он и повторил куплет несколько раз. Мгновенно была преодолена дистанция в двадцать лет, и он увидел себя школьника и прекрасную девушку, которую давно уже и безвозвратно поглотило человеческое море. Несбывшееся сначала напомнило о себе негромко и вкрадчиво, затем нахлынуло и окружило его, и он растерялся, остро почувствовав его нетронутую, не притупленную временем силу. Он знал: несбывшееся будет напоминать о себе постоянно. Только в смертный час оно неслышно ступит на задний план, и внятно прозвучит сказанное не им: «Не жалею, не зову, не плачу…»

Он вздрогнул: с реки донеслись голоса. Вылетел, приплясывая на стрежне, плотик-катамаран с четверкой водных туристов в красных спасательных жилетах. Рядом закачался второй. Бойко замелькали алюминиевые весла. Надувные торпеды переориентировались, нацелились на берег и вползли на влажную песчаную косу.

— Хозяин, принимай гостей! Нет возражений?

— Здравствуйте! — очнувшись от созерцания, приветствовал прибывших Николай Петрович. — Располагайтесь, пожалуйста.