Утром я улетела, а следующей ночью сгорел дом Марии Астафьевны. Она и сыновья выскочили, в чем были. У Сулайманкулова не такие уж короткие руки, подумала я. Знобить меня стало, кожа покрылась пупырышками. Я больше не воспринимала расстояние как преграду.

— Надо, чтобы в Бойнаке как следует поработала комиссия, — посоветовала я президенту. — Я только по самым верхам прошлась, и видите…

Все рухнуло, я теперь никто и ничто. Я опять обломок кораблекрушения. Меня разлучили с мальчиком моим Валерием. Его отняли у меня, деньги и казуистика сделали свое дело. И звоночек был: выиграешь судебную тяжбу — похитим ребенка, тебе же хуже будет. Каждый удар взвешен и выверен. Взяточница я теперь и не знаю кто еще. И главное — опровергнуть-то ничего не смогла, оправдаться. Матерые охотнички на меня вышли. Меня обмакнули в такую грязь! Никто за меня не заступился, никто не заявил: «Этого не может быть, у Веры чистые руки!» Один Ульджа Джураевич не усомнился бы во мне, не поверил бы во все эти наветы, но он, как назло, стажируется в Москве, другие, плохо зная меня, боятся за меня поручиться. И я их понимаю! На меня валят такое, о чем я и помыслить не могла. Меня закапывают. Я уже не борец со скверной, мне отказано в праве быть им. До выяснения всех обстоятельств. Только кто собирается этим выяснением заниматься?

Собственно, и рассказывать уже не о чем. И кричать не надо, не услышат. Потому что ничего нельзя поправить. Поезд, как говорится, оставил дымок, в дальние скрылся края. Одиночество, с которым я помирилась было, вновь обособилось, отмежевалось от меня, село напротив и принялось изводить, укоряя: ты никто, никто, никто! Не хочу жить. Все помню, что со мной было и как меня выхаживали и выходили, и каждое слово милой Елены Яковлевны помню, но не могу жить больше, не для кого мне стало жить. Сулайманкулов исполнил свою угрозу. Получил-таки удовольствие напоследок за свои громадные деньги. Когда Мария Астафьевна написала, что дом у нее спалили в тихий предутренний час, все во мне сжалось, съежилось от недобрых предчувствий: ну, а мне он что уготовил? Уготовил. Нечто изощренное уготовил. Юрист вдруг объявился широкоскулый, узкоглазый, респектабельный. Стал кружить вокруг меня, вглядываться, нюхать и копать. Да — в детский дом. А я документы на Валерия недооформила, командировки заели. Юрист этот быстро-быстро отыскал где-то дядю Валерия. И этот дядя сделал все, что юристу узкоглазому было нужно. Что он за это унес в клюве, останется между ними. Дядя сердобольный приехал за племянником и отсудил мальчика. На суде я попросила юриста этого, всем заправлявшего, представиться, и он привстал, картинно так поклонился налево-направо и произнес с улыбочкой, которая была верхом изощренности:

— Каип Сулайманкулов. К вашим услугам, уважаемая Вера Степановна!

И он не поскупился на услуги. Как он бравировал тем, что он из славного клана Сулайманкуловых, что его здесь любят и чтут за это! Суду было подано, что дядечка сердобольный разыскал племянника только теперь, — чушь несусветная! Он и знать о нем не хотел ничего, пока ему не заплатили. Чинно все было на суде, меня хвалили, и только один раз было произнесено, что я злоупотребила своим служебным положением. Но с таким умыслом это было произнесено и так обставлено, что запомнилось получше всего остального. Если бы вы видели дядю Валерия! Одели его в новое, но лицо-то не спрячешь. Он выглядел так, словно его привели из вытрезвителя. Его опохмеляли через каждые два часа, чтобы он интереса к происходящему не утрачивал. Он упрямо повторял все то, что нашептывал ему Каип Сулайманкулов, и мальчика отдали ему.

На этом не кончилось, хотя и этого мне было не перенести. Клан Сулайманкуловых дал своему ушлому представителю самые широкие полномочия и над программой для него поработал как следует. Куда дешевле им было бы нанять убийцу. Но это им не подходило, я до конца должна была испить чашу унижения. Дома у меня побывали незваные гости, и, наверное, не один раз. Я вдруг обнаружила, в своем гардеробе, каракулевое манто и тюк со смушками домашней выделки, которых хватило бы еще на манто. На том же самом месте, что и всегда, лежала моя сберегательная книжка, но на ней теперь было не восемьсот рублей, а двадцать тысяч восемьсот. Я могла взять сто тысяч и не взяла. Но они не пожалели денег и замарали меня ими. Чтобы я другим, но во всем таким же, как они, не навредила. Вот она, солидарность нуворишей! Я представила, как будут выглядеть мои объяснения. Детский лепет куда убедительнее. Я проверила это на визите в прокуратуру.

— Сберкнижечка на двадцать тысяч? Мы у себя дома таких почему-то не находим, хотя от нас, как вы понимаете, тоже кое-что зависит.

В сберкассе мне тоже сказали, что я на днях сама внесла эту крупную сумму: восемь пачек двадцатипятирублевок в банковской упаковке.

— Вы и паспорт свой предъявили! — сказали мне.

— Вы не запомнили, кто деньги положил? — спросила я опавшим голосом.

— Вы! — На меня посмотрели как на ненормальную. — Мне еще подпись ваша не понравилась, и вы второй раз расписались, а потом паспорт мне подали.

Кто-то загримировался под меня и одеждой моей воспользовался. И паспортом. Боже мой, какая это черная сила! Я уже знала, что последует за всем этим. Будет создано мнение и начнется истязание. Сразу пришли письма, анонимные и подписанные людьми, близкими к тем, кого я разоблачила. Берет! Богата! И тут Рустам Сулайманкулович на следствии показывает:

— Я этой Пашковой из Президиума манто каракулевое дал и двадцать тысяч дал, чтобы молчала. Только она меня обманула.

И все как одно к одному. Деньги — вот они, на моей книжке. Манто — в моем гардеробе. Что еще неясно? Мне уже предложили работать в другом месте. До выяснения всех обстоятельств. А кто, кто будет их выяснять? Вполне допускаю, что и нежданная двухмесячная стажировка Джураева — дело рук этого бойнакского клана. Что ж, я уйду, я не могу так. Изверилась я. Пусто, так пусто внутри меня, что, пожалуй, уже и души у меня нет.

Или… самой, похитить Валерия? И уехать куда глаза глядят, далеко-далеко, где меня не знают. А там что, другие люди? И кто ждет меня там, кто приветит?

Презрение, презрение отовсюду. Меня перестали замечать, я уже как бы не существую. Такие понимающие желчные улыбки и такие понимающие взгляды сквозь меня, словно я прозрачная. «Эта, понимаете, гордячка и воображала… брала, брала!» Я пропала. А ведь я старалась приносить пользу. И за это меня же…

Я сидел в Вериной комнате спиной к окнам и листал толстые тетради, исписанные беглым, размашистым, не поспевавшим за мыслью почерком. Я знал, что стало с Верой Степановной Пашковой после слов: «И за это меня же…», на которых обрывался ее дневник. Валерий прибежал к ней в сумерках, и худшее, непоправимое было предотвращено. С криком счастья он вцепился в нее своими ручонками и стал повторять как заведенный: «Мама, я буду с тобой, с тобой! Мама, не отдавай меня больше пьяному дяде!» Оцепенение оставило ее, надо было действовать быстро, здраво и разумно. Она тут же собрала чемоданы; страна большая, и где-нибудь да отыщется уголок, куда не дотянется цепкая длань клана Сулайманкуловых, умеющего мстить.

Я познакомился с ней совершенно случайно. Затравленная, она бедствовала и сторонилась людей. Я приютил ее с мальчиком на своей писательской даче. Подробности она рассказала позже, когда немного отошла, отмякла. В Ташкент я приехал по ее поручению. Но не квартира, не брошенные второпях вещи и деньги двигали ее поступками, а забота о восстановлении доброго имени. Я знал, что сделаю все, что в моих силах: дождусь возвращения Ульджи Джураевича и пойду с ним на прием к президенту, но добьюсь, чтобы кощунственные обвинения были растоптаны и правда восторжествовала. Еще она просила побеспокоиться о дневнике, который тоже забыла захватить. Она боялась, что кто-то возьмет его в руки с недобрыми намерениями.

Смеркалось. Я смежил глаза. Вдруг за спиной заколыхались тяжелые портьеры, всклубился и дохнул на меня воздух, и зыбкие, почти призрачные тени зароились, плавно обтекая меня. И звуки я уловил на пределе восприятия. Странно ожила комната, лиловую тишину вдруг наполнили необъяснимые таинства бытия. В смутных тенях я различал черты Веры, впалый рот и массивный нос ее бабушки, скептическую улыбку Леонида, пристальный взгляд Константина, жеманную красоту Инны, вихрастую макушку Валерия.