— Президента это письмо вывело из себя, — обронила я. — Как ему было стыдно и больно за вас!

— Я заболею! — крикнул Сулайманкулов. — Я не посмешище какое-нибудь!

— Правильно. Это род Айтматовых и род Каратураевых зачислил вашу прекрасную Дильбар в штат пяти государственных учреждений, чтобы досадить вам.

— Сядьте, сядьте, пожалуйста! — залебезил он, поднялся, простер ко мне пухлые руки.

Я поежилась от их прикосновения, но села. Подумала: «Сейчас грохнется на колени и крикнет: «Спаси!» Он налил мне чаю, придвинул конфеты, изогнулся и заглянул мне в глаза снизу вверх. И такая вдруг преданность появилась в его глазах, такая любовь! Друг, друг он мне на всю оставшуюся жизнь! В огонь и в воду пойдет он за меня, и никакие недруги не одолеют эту надежнейшую из опор! Он освободил от обертки одну конфету, вторую.

— Море у нас… хотя и отступило, но очень приятное, я это организую. Наше море ни на одно другое не похоже…

Мне было надо, чтобы он прокрутил пластинку до конца.

— Как чисто вы говорите по-русски, — заметила я.

— Еще бы! — возликовал он. — Я в русской школе учился. Я на русском выступаю лучше, чем на родном. На меня за это косятся.

Разговор все более приобретал доверительный характер.

— У нас одна ковровщица живет… Туркменка. Лучше нее ковры никто не делает. Я заказал ей… хотел Дильбар подарить, теперь вам подарю. Сколько будете смотреть на него, столько радоваться будете. Бойнак вспоминать.

— Ковры — моя слабость. Как вы угадали?

В его мире все продается и покупается, надо только давать настоящую цену, вспомнила я откровение Марии Астафьевны.

— Сейчас поедем, посмотрим ковер! — предложил он и опять изогнулся так, чтобы посмотреть на меня снизу вверх.

— Зачем? Плохой ковер Дильбар вы дарить не станете.

Он засмеялся. Он смеялся так, словно земные заботы не окружали его больше.

— Значит, факты не подтвердились? И я опять уважаемый человек?

— А через месяц еще одно письмишко. Проверка уже по партийной линии, и человек приедет не берущий.

— И пусть! К этому времени ни в одной ведомости не останется ее фамилии. Мы тоже… умеем!

Я пила чай, и на меня наплывали ароматы Цейлона. Конфеты тоже были очень вкусные.

— Почему вы не нашли другого способа отблагодарить вашу Дильбар?

— Я смотрел! До меня так делали… Ну, и я, как до меня.

— Вы, конечно, опять будете уважаемым человеком, — предположила я. — Но ковер… — Я пожала плечами. — Я очень рискую. Дильбар взяла двадцать тысяч!

— Так много? Ну, да, вы подсчитали. Я вас понял, понял! Мне шубку сшили, каракулевую. Для жены. Она ее еще не надевала. Она вам пойдет.

Я получала наглядный урок на тему о том, почему наша огромная, необъятная служба контроля мало видит и плохо слышит, а проверяющие всех рангов преуспевают в повышении своего жизненного уровня. Тому, кто вкушает из источника, вкрадчиво так говорят: «Ты не один жаждущий, делись! А мы уж как-нибудь тебя подстрахуем». Теперь я не сомневалась, что источники доходов Сулайманкулова высокодебитны. Увы, их выявление было мне не по силам. Но вполне достаточно было знать об их наличии. Остальное доделает комиссия.

— У нас домик есть для приезжих. Гостям в нем удобно. Мы отвезем вас туда.

— Не надо так беспокоиться, Рустам Сулайманкулович! Я прекрасно устроилась. Было любопытно узнать кое что… в абстрактном плане. Значит, вы сами тоже живете не на зарплату? За объяснением приду завтра. Вы, уж будьте любезны, чистосердечно, как есть…

Он вытаращил глаза. Ему не стало хватать воздуха. Язык не повиновался ему. Я кивнула и вышла. Дильбар метнулась за мной. Ее иссиня-черные глаза пылали.

— Чего тебе надо?

Она встала передо мной, не давая проходу.

— Чтобы ты перестала быть содержанкой.

— Это зачем еще?

Я пожала плечами.

— Наследил, дурак толстомордый! Меня не уберег. Теперь каждый в меня пальцем, пальцем! — И в беде своей она была вызывающе красивой. — А ты… кто ты такая? Видит аллах, на тебе ни одной фирменной вещи! Я бы со стыда сгорела надеть такое.

— Я бы тоже сгорела со стыда. Если бы мне предложили поменяться с тобой местами!

— Много ты понимаешь! От каждого — по способностям! Это хотя бы ты помнишь? Я, например, способна только на это. Как будто я первая эту дорожку открыла. Уеду-ка я в Ташкент. Я колебалась, но ты подтолкнула. Дом куплю или квартиру кооперативную. И влюблю в себя какого-нибудь министра, сейчас их много. Хочешь пари, что все повторится? Я тебя в курсе держать буду. Чтобы, когда все это у меня сбудется, ты от зависти лопнула.

— Не надо пари, — сказала я.

— Это почему?

— Потому что ты выиграешь.

Она улыбнулась плотоядно, словно заранее вкушала от завтрашних своих побед, и освободила мне дорогу. Крикнула в спину:

— Пусть Рустам сам выбирается из ямы, в которую попал!

— Пусть, — сказала я и проводила ее взглядом.

Вечером мы с Марией Астафьевной пили чай и говорили, говорили. Что надо сделать, чтобы влить в Бойнак свежую кровь? Неотвратимо и неудержимо море откатывалось от пологих бойнакских берегов. Построить здесь завод? Но какой? Мнение Марии Астафьевны было парадоксальным. Не надо оживлять Бойнак, надуманно это и несерьезно. Море ушло, и город, который жил и кормился морем, должен прекратить свое существование. Тихо угаснуть, как угасают безвестные поселки при рудниках, которые иссякают. Люди же пусть едут туда, где есть работа.

Мальчики уже спали, и мы собирались ложиться, когда раздался стук в калитку, неожиданный и требовательный. Мария Астафьевна вышла, но тут же вернулась и объявила:

— Это — к вам. Вас ждет неприятный разговор. Я на всякий случай запомнила гостя-полуночника. Важная птица! Погодите! — Она метнулась в спальную, вынесла двустволку и патронташ, переломила ружье и вогнала в стволы желтые маслянисто блестевшие патроны. — Так-то спокойнее. Теперь идите.

И я пошла в ночь, черную и не по-городскому молчаливую. Высокая нескладная фигура надвинулась на меня, закрывая звезды.

— Дайте мне шанс! — воскликнул Рустам Сулайманкулович в сильнейшем возбуждении и весь как-то сгорбился, сложился, стараясь сравняться со мной ростом. Уж очень хотелось ему вывернуться, уйти от луча прожектора, который я на него наставила. — Я вам все дам, что пожелаете. Сто тысяч дам! Я принес деньги, вот они, — Он протягивал мне хозяйственную сумку, до того располневшую, что она, казалось, вот-вот поползет по швам.

О выражении его лица я могла только догадываться. Он был сплошь черный, костюм, и руки, и лицо. Ни зубы не блестели, ни глаза. Черный человек из безлунной бойнакской ночи, зловещий-зловещий.

— Выследили все-таки? — возмутилась я. — Но зачем? Неясностей между нами не осталось. Я дочь простых людей, и род за мной не стоит большой и сильный. Но — не продаюсь. И представляю интересы людей, которые живут на зарплату. Не род представляю, как вы, а народ.

— Но больше у меня нет денег.

— Наверное, есть. Вы столько наприписывали мяса, молока, кукурузы.

— Я все спрячу, и никаких концов! — пообещал он.

Он стелился передо мной. Я восприняла это как детское: «Я больше не буду, простите, пожалуйста!» Я была очень спокойна. Тогда он придвинулся ко мне вплотную, заслонив все звезды, какие были на небе. Я почувствовала запах водки и горячего тела. Яростный шепот выплеснулся мне в лицо:

— Ну, и тварь же ты! Я… я тебя в такой грязи выкупаю! Деньги эти все, которые ты сейчас не берешь, не пожалею!

Он занес руку. Нового шага назад я не сделала.

— Стоять! — властно произнесла Мария Астафьевна, и сухо щелкнули взведенные курки.

Невидимая, она была в трех метрах. Рустам Сулайманкулович мгновенно отпрянул, смачно выругался и растаял в ночи. Заурчал мотор, вдоль улицы полоснул ярчайший луч света, выхватил на миг дощатые некрашеные заборы и кроны деревьев. Хозяйка положила руку мне на плечо, и мы побрели в дом.

— Я все слыхала, — призналась она. — Вы ничего… Вы очень даже ничего!