— Не назначать, но выбирать? — спросила я, требуя подтверждения сказанному.

— В Уставе партии говорится о выборах, о назначениях — ни слова. Значит, замена выборов назначениями — наше, доморощенное нововведение. А потом удивляемся, почему наши первичные партийные организации не остановили коррупцию и протекционизм. Изумленно разводим руками: ах, какие недостойные люди нами руководили! А молчали, молчали почему? Когда у нас копченый усач на сторону уплывал, я не молчала. Неугодной стала, не побоялась в немилость впасть, но не молчала. Что ж, в ту пору эти граждане, которые к себе изо всех сил гребли, оттерли нас на второй план. Теперь не то время!

— Если бы я в гостинице остановилась, я бы с вами разминулась, — сказала я.

— Знаете, какая мысль мне чаще всего приходила на ум длинными и темными зимними ночами? Так ли уж честны так называемые честные люди, которые видят скверну и помалкивают? У которых голос прорезается лишь тогда, когда затрагиваются их кровные интересы? Подумать только: какой-нибудь год назад наш Сулайманкулов за все свои художества отделался бы легким испугом и дорогим подарком наверх. А правду объявили бы клеветой, злым наветом. Что ж, справки по этой девочке я вам принесу. У меня однокашник в народном контроле.

— Есть вполне официальные пути.

— Так вам откроется больше. Вы придете к Сулайманкулову во всеоружии. Он посчитает вас девочкой несмышленой, спектакль разыграет. Тут и начнется самое интересное. Как вы думаете, сколько он вам предложит? В мире этих людей все продается и покупается, надо только давать настоящую цену.

Справки были у меня уже на другой день. Лишенные эмоций, как все официальное, они излагали только факты. Нет, не вводил в заблуждение по злому умыслу анонимный заявитель: были и пять разных организаций, и шестьсот пятьдесят рублей в месяц. Я смотрела на Марию Астафьевну, а она смотрела на меня. Неуютно было нам очень. Трудовая книжка Каюмовой находилась в исполкоме. Сколько же было взято-похищено у государства за три года? Почти двадцать тысяч. Кусочек лакомый!

— Если вернуться к вчерашнему разговору, я бы вот на что обратила ваше внимание, — начала Мария Астафьевна. — Люди, назначенные на свои высокие должности, ведут себя совсем не так, как вели бы себя люди, избранные на эти должности народом. Они ведут себя не как слуги народа, а как слуги тех, кто их назначил. Они стелются перед ними.

— Наболело? — спросила я.

— А у вас? У вас еще больше наболело. Сколько вы уже по таким письмам ездите? Сколько видите всего? Я за сыновей своих очень беспокоюсь. Школа у нас вроде бы одна на всех, а к детям начальников другой подход. Как бы сыновья это в кровь не впитали. Сильному поклонись, слабого оттолкни крепким плечом и еще коленкой наддай сзади. Что может быть хуже этого и страшнее?

— Они с вас пример брать будут.

— Если бы! Они такие еще зеленые.

Я обняла ее. Мария Астафьевна по-матерински нежно погладила меня по жестким волосам.

— Сулайманкулов вас покупать будет. Не боитесь? — спросила она напрямик.

— Боюсь, — вздохнула я. — Но еще больше за страну боюсь.

Дильбар Каюмова была украшением приемной Рустама Сулайманкулова. Казалось, Восток веками трудился над ее ликом, оттачивая и совершенствуя ее красоту. Ни мебель дорогая не смотрелась в приемной, ни ковер персидский. Смотрелась и властвовала она, секретарь-машинистка. И мог ли мужчина пройти мимо и не взволноваться, не задержать дыхания в тяжелой оторопи?

— Здравствуйте, Дильбар. К Сулайманкулову можно?

Я не представилась, чтобы увидеть ее реакцию на простого посетителя.

— Рустам Сулайманкулович заняты, — сказала Дильбар.

Ни малейшего любопытства к моей скромной особе: «Мы вас сюда не приглашали, нам от вас ничего не надо». Знала бы ты, луноликая, что мне от тебя, от вас обоих надо! Я села. Я должна была как следует ее разглядеть. Не замужем, это уж точно. С таких должностей на Востоке замуж берут ой как неохотно. Она печатала какую-то таблицу.

— Вы здесь совсем недавно? — спросила я.

— А что?

— Печатаете медленно.

— Вам что за дело? — сказала она, вскинув брови. — Не уверена, что Рустам Сулайманкулович вас примет.

— А куда он денется? — простецки сказала я и улыбнулась. — Я лицо официальное, тут носом особенно не повертишь.

Пришлось представиться, и только теперь до нее дошло, что я сразу же назвала ее по имени, а ее шефа, напротив, только по фамилии. Она покраснела и нервно сцепила ладони.

— Извините, я была с вами нелюбезна, сказала она, мгновенно перестраиваясь. — Я ничего о вас не слыхала, и Рустам Сулайманкулович тоже, наверное, не в курсе. Он бы встретил. У нас дача удобная, гостям там хорошо. Извините, я немедленно доложу. Что же вы… не позвонили?

— Не люблю, чтобы со мной носились, — сказала я, и с нее сошла настороженность.

— Так у вас дела, поручения!

Она скрылась за двойной звуконепроницаемой дверью. Боже мой, какая она была стройная! Я бы вычеркнула этого Сулайманкулова из разряда уважаемых мужчин, если бы он совладал с собой. И тут Рустам Сулайманкулович широко распахнул дверные створки и, улыбаясь и выказывая сердечное радушие, направился ко мне. Казалось, обнять и расцеловать меня готов был председатель Бойнакского райисполкома, так он сиял. Это был высокий, грузный и представительный мужчина, большеголовый и толстощекий. Массивные роговые очки создавали впечатление высокой интеллигентности. Можно было с уверенностью сказать, что не от сохи и не от станка пришел он в это учреждение народовластия. Он преподавал, но недолго. Родственные связи открывали прямую дорогу наверх, и до сих пор на его бархатном пути не опустился ни один шлагбаум.

На меня полились слова приветствия и горького сожаления в связи с тем, что он был лишен приятной возможности встретить меня в аэропорту, исполнить святой долг гостеприимства. Он не переигрывал. Он искренне недоумевал. Я перевела взгляд на Дильбар, занявшую свое место: женское любопытство разбирало ее, кто я и что я, плюс огонек беспокойства, неясного, неосознанного, подспудного. Он вальяжно кивнул ей, и она вонзила в розетку вилку кипятильника. Я прошла в кабинет, ведомая под руку. Будь я обыкновенной гостьей, не имей письма с компрометирующими материалами, я бы сочла Рустама Сулайманкуловича человеком не только симпатичным, но и обаятельным. В свою очередь я поинтересовалась его здоровьем, здоровьем жены, детей. Приличия были соблюдены, и в его больших глазах зажглось ожидание. Ведь что-то заставило меня преодолеть немаленькое расстояние от Ташкента до Бойнака.

— Пишут на вас, — сказала я, изгнав из голоса все эмоции, и протянула ему письмо.

Он читал медленно, долго. Ни разу не оторвал взгляда от аккуратных строчек и не устремил его на меня, но его большой выпуклый лоб и кончик носа, странно побелевший, покрыли блестящие бисеринки.

— Не любит меня кое-кто, — наконец произнес он. — Сильно не любит. Кровь мне пустить хочет. Понимаете?

Я кивнула. Непонятливостью, как мне казалось, я не отличалась.

— Понимаете, есть тут у нас род Айтматовых, очень влиятельный, и род Каратураевых. Они хотят, чтобы председатель был из их рода.

Я посмотрела на него внимательно-внимательно. Какой еще род? И разве главное достоинство его, Рустама Сулайманкуловича, в том, что он представитель большого рода Сулайманкуловых?

— Понимаете, у нас здесь еще… родовая расстановка сил.

— Тем более, зная о существовании рода Айтматовых и рода Каратураевых, настроенных к вам недружественно, нельзя было давать Каюмовой такие авансы. Почему вы устроили ее на пяти разных работах?

— Я… Это неправда! Она сама подтвердит.

— Чувствую я, что это лишь малая толика того, что вы себе здесь позволяли. Лишь одна страничка вашего бытия. Не лучшая, разумеется, но и не самая худшая. Я уже справлялась: в письме все — правда.

— Вы… да знаете ли, что себе позволяете? Я… я… я плевать хотел! Меня есть кому заслонить!

Вошла Дильбар, держа на вытянутых вперед руках — какие это были руки! — ляган с фарфоровым чайником и пиалами и шоколадными конфетами. Она все поняла и плотно сжала губы. Да, она была очень красива. Тысяча и одна ночь! Дверь затворилась за ней, а передо мной был уже другой Сулайманкулов. Смотрела я на него и удивлялась: где же его апломб? Вера во вседозволенность? Гнев на осмелившихся поднять на него руку и решимость подмять, растоптать, уничтожить? Растерянность обозначилась на его благонравном лице. Существовала все же сила, внушавшая ему уважение и страх, а я была ее представителем.