— Мы просто не успели, уважаемый! Вы нас извините, мы это сейчас поправим!

Старик кипел от бессилия, но сдерживал себя, и Ульджа Джураевич видел, каких сил стоило ему сдерживаться. Но, пересилив себя еще раз, старик улыбнулся с иезуитской издевочкой, давая понять, что верх всегда будет за ним и что жизнь в обиду его не давала и не даст. Джураев ответил ему улыбкой столь же выразительной, после чего они с достоинством пожали друг другу руки и простились.

— Будут сложности, — сказал Джураев. — У них деньги.

Он знал, с кем имеет дело, а я не видела причин для беспокойства. Я не могла назвать ни одного человека из нашего окружения, которого хозяин откормочного пункта мог бы соблазнить богатыми отступными. Но это не означало, что таких людей не существовало вообще. Старик, он же сторож-оценщик (представляю, какой он выдержал конкурс!), он же — уважаемый в районе человек, отказать которому невозможнее, чем отказать родной матери, легко на этих людей вышел. Но ему пришлось издержаться основательнее, чем если бы он давал в одни руки. На меня и на Джураева эти люди времени не тратили. Посыпались звонки из очень уважаемых учреждений. Нам внушали, что проверенный нами откормочный пункт — на высоте по всем показателям, и стоит ли бросать тень на людей, которые так хорошо поставили дело? Что дело, с позиций частного предпринимательства, было поставлено прекрасно, я не сомневалась. Президента проинформировали, что мы в этом деле проявили непонятное пристрастие, и он гневался, пока не увидел, что в заблуждение ввели его не мы. Вдруг мне позвонили и сказали, что у меня есть мальчик, которому мое упрямство может повредить. Все становилось на круги своя. Око за око и зуб за зуб. Я потеряла покой. Джураев о звонках ему не говорил. Заслушивание вопроса откладывалось дважды. За час до заседания Президиума был еще один звонок, последний. «Мы знали, что вы поумнеете, — сказала трубка. — Так и держите!» Джураев ходил зеленый.

— Это мафия, — бросил он. И дважды повторил одну и ту же фамилию: — Осетров.

Нам понимающе улыбались. Президент какое-то время держал Ульджу Джураевича в отдалении, считая, что он вел себя в откормочном пункте, как слон в посудной лавке. Тихо надо было все высмотреть, себя и своих намерений не обнаруживая.

— Вы как разведчики в тылу врага, — обронил он.

Ныло сердце. Мое представление о всесилии правды было поколеблено. Наш противник давал нам понять, что он нисколько не слабее нас.

— Выше голову, Вера! — сказал Ульджа Джураевич. — Мы еще прорвемся!

Я гордо вскинула голову, но лучше мне не стало. На память пришли слова большого поэта: «В бурю, в грозы, в житейскую стынь, при больших утратах и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое высокое в мире искусство». Я воочию увидела существование грозной силы, которой не нужны были перемены и которая всячески им противилась и часто торжествовала. Увидела я и выход, он был один: мне и тем, кто со мной, нужно стать сильнее.

…Письмо из Бойнака я прочитала один раз, потом второй. И заныло сердце. «Неужели сие не злой навет, не плод горячего воображения анонима?» И сама себе говорила: да, сие правда, автору нет нужды обращаться к вымыслу. Женщина, которой были известны некоторые тайны бойнакской жизни, информировала о них президента:

— Проверьте, — распорядился президент, — И если хотя бы что-то подтвердится, мы с треском прогоним этого… — Он привык не церемониться, называть вещи своими именами, а я мешала ему произнести слово, просившееся на язык.

Я полетела в Нукус, а из Нукуса в Бойнак. Маленький наш самолетик походил на разболтанный грузовичок, пылящий по пологим холмам. Восходящие струи воздуха порядком помучили нас, прежде чем самолетик запрыгал по посадочной полосе. Я никогда не была в Каракалпакии, и мне было интересно здесь. Живут же люди на самом краю света! Вокруг было много песка. Бойнак стоял на песке, и главным в его обличье были покорность судьбе и обреченность. Прежде этот мелкий песок был берегом Арала. Теперь море, усыхая, отступило далеко за горизонт. Окна многих домов были крест-накрест перечеркнуты нестрогаными посеревшими досками. Люди не находили здесь приложения силам своим, разбредались по белому свету и едва ли вспоминали Бойнак с благодарностью.

Я никому не звонила, и меня не встречали. Похожу, сниму комнату, решила я, пообщаюсь с простым людом. Не в одной Дильбар Каюмовой заключена несостоятельность Сулайманкулова как председателя райисполкома. Видимо, выявится и другое. Любовницу, если в ней одной дело, мужчине обычно прощают. Комнату мне сдала тихая женщина лет сорока, которая воспитывала двоих сыновей. Звали ее Мария Астафьевна. Она работала экономистом на рыбокомбинате. Муж ее находился где-то далеко, но, как я поняла, не ушел из семьи и должен был вернуться. Здесь ценили то, что имели, — ценили и берегли и потому легко довольствовались скромным достатком.

— Вы отдыхать к нам или по делу? — поинтересовалась Мария Астафьевна вечером, когда мы чаевничали.

— По работе, — сказала я.

— Надо же, кого-то еще влечет наш обреченный городок! Море от нас ушло, рыбка кончилась, ондатра перевелась. Что прикажете людям делать? Стыдно сказать — скумбрию на наш комбинат из Мурманска везут и из Калининграда. А прежде в непогоду волны до крыльца доплескивали. Задует, заштормит — красота, кто понимает! Но большой хлопок лишил Арала воды. Нет у Арала защитников, как, например, у Байкала. Те на весь мир заявляют, не стесняются: «Байкал не троньте! Не травите целлюлозными стоками!» А наши молчат, своим начальничкам в рот смотрят. Сибиряки вон как за свою воду держатся! Арал от них далеко, да и что он им! Да, такое море было! Куда черноморским пляжам до наших! А вы, Вера, кто будете?

Я рассказала о себе и дала почитать письмо, предупредив, что говорить о нем не следует. Читая, Мария Астафьевна усмехалась.

— Все здесь наше, бойнакское, — подтвердила она. — Сулайманкулова знаю. Большой бай. А с девушкой этой не знакома. Вы, значит, письма расследуете? Раз вы к нам по такому важному делу, платы с вас не возьму. Я вам помогу чем смогу. Надоел нам этот Сулайманкулов. Какая он власть? Никакая. Себя обеспечивает и прославляет, а нам разве это от него нужно?

— Неужели ничего и никого не боится ваш Сулайманкулов? — спросила я.

— Наш? Я его в депутаты не выдвигала, — заявила Мария Астафьевна. — Кто его к нам назначил, тот пусть и считает его своим. Вы не скажете, почему у нас выборы так похожи на назначения?

— Не скажу. — Ее проницательность больно меня резанула.

— А не вредно подменять выборы назначениями?

— По-моему, вредно.

— По моим наблюдениям, тоже. Человек, которого выбрали, все будет делать для людей, выдвинувших его на высокий пост. А человек назначенный будет смотреть в рот и угождать начальнику, подписавшему приказ. Из кожи лезть будет, оправдывая доверие. Мы в этом разбираемся.

— Скажите, как вы пришли к этим выводам?

Я вся подалась к Марии Астафьевне. Ее суждения заинтересовали и заинтриговали меня чрезвычайно.

— Я несколько лет была секретарем партийной организации. И депутатом была. Насмотрелась, наразмышлялась. Думаете, меня коммунисты секретарем выбирали? Меня назначили. Одного слова человека из райкома было достаточно. «Мы вам рекомендуем…» Это он к собранию обращался. Я тогда тихая была, директора уважала, вообще снизу вверх на всякое начальство смотрела, и он считал, что это — навсегда. А я посмотрела, что и как, и работниц защищать стала. Директору один раз дорогу заступила, второй. Все по правде делала. И на новый срок человек из райкома уже не назвал моей фамилии. Тогда наши поднялись и сами назвали меня. Что потом началось? В глаза только приятное говорили. Но нашлись шустрячки, написали. Раз молода, раз бабье во мне не погасло, любовников мне насовали полную пазуху. Своего добились… Ушла я из секретарей. Потому что слухи и до мужа дошли. А мне семья всего дороже.