— Мои подозрения безосновательны, — сказал я. — Примите извинения.

— Знаете, я рад. Как-нибудь посидим, внесем ясность в наши отношения. В обстановке раскованности это, знаете, проще. А до этого вам и мне, наверное, кое-что нужно пересмотреть. Вы прибежали в таком состоянии… Вы потрясли меня. Но давайте, давайте, чтобы легче шел разговор!

Мы выпили, и он, спохватившись, что нечем закусить, принес тарелку с квашеной капустой, густо сдобренной стручками красного перца, и тарелку с холодным мясом, тоже, кажется, наперченным.

— Хлеба, извиняюсь, нет, — сказал он. — Налегайте на мясо, чимча нас обожжет.

Я храбро взял ломтик капусты, красный перец, и у меня запылало во рту. Водка шла куда легче, и я подумал, что не водку надо закусывать чимчей, а наоборот. Сказал об этом. Тен засмеялся. Теперь у него было усталое и простое лицо человека, вовремя снявшего мучившее его напряжение. «Если он сбил меня с толку, так очень ловко». Я подумал об этом как о варианте, вероятность которого была невелика. Я был недоволен собой: отказать в доверии человеку, который не похож на меня, но которого люди уважают за другие качества, которых нет у меня. Я испытывал горький стыд за подозрения, которые должен был держать при себе.

Катя мерила шагами двор. Кинулась ко мне, повисла на шее.

— Их взяли! — торжественно объявил я. — Но все обстояло не так. Мои предположения ничего не стоили.

— Пусть! — сказала она. — Их взяли, и это главное.

Вопрос, подготовленный мною, в повестке дня бюро горкома партии стоял последним. И я изнервничался, ожидая, когда до него дойдет очередь. А Шоира Махкамова, тоже имевшая к нему прямое отношение, нисколько не страдала от замедленного хода времени, нисколько не тяготилась ожиданием. Она выпустила стрелу и была уверена, что поразила цель. И Саид Пулатович Валиев, он же Инжирчик, то есть очень сладкий человек, слаще халвы, он же пока еще директор фабрики, но последние минуты директор, не метался в узком пространстве скромного горкомовского интерьера, не переживал, а начисто игнорировал меня и Шоиру, двух злыдней, которые оплели-опутали его нитями заговоров, хотя лично нам он ничего плохого не сделал. Надменно он держался, вызывающе. Мы продолжали быть для него прозрачными, как воздух. Он был из другого теста и из другого мира. Он был элита. Одно это слово говорило о нем все. Верил ли он по-прежнему во всесилие руки, благословившей его на нынешнюю директорскую должность?

Шоира расцвела. Словно в ней поместили и зажгли сильный источник света. Приятно было смотреть на нее, и тревожиться, и изгонять смуту, и видеть, как горы, мелькая, уносят с собой то, что отсюда, из дня сегодняшнего, кажется драгоценностью, а тогда не значило ничего. Я видел: она все полнее осознавала свою силу. Ей уже удалось изменить несколько человеческих судеб, а сделанное людям добро — сильный катализатор. Перегибов пока не было — но их можно было ожидать через некоторое время, когда ее уверенность в себе окрепнет еще больше. Тогда, наверное, и понадобится слово предостережения. Сказанное же преждевременно, оно обидит, как обижает чрезмерная опека. Ведь еще нигде не переступлена грань недозволенного, а приближение к ней — разве в зачет?

Мы сели рядом, и я спросил:

— Шоира, вы по-прежнему первая вязальщица Чиройлиера?

— Первая! — с удовольствием произнесла она.

Громкая музыка заключалась в этом чудодейственном слове: вызов, и торжество, и упоение, и уверенность, и непогрешимость. Что, непогрешимость тоже? Не опасно ли столь близкое соседство?

Шоира откинула назад голову, разрешая любоваться собой.

— Есть еще Горбунова, — сказала она, выдержав паузу. — Я вынуждена оставаться после смены. Но все равно я — первая.

— Почему — после смены?

— Дела секретарские. Лучше я прихвачу неурочное время, чем не выслушаю человека.

— Не хотите пропустить Горбунову вперед?

— С какой стати? — сказала она торопливо, словно я допустил бестактность. — Я могу и буду давать две нормы. Не хватит дня — есть вечер, ночь.

— Вы не дружите с Ксенией?

— Нет. Она всегда сама по себе. Когда я брала свое обязательство, я тоже была одна. Одна так одна, рассуждала я, зато у всех на виду! Теперь я уже не одна.

— Последователи, знаете, сейчас какие? Могут и обойти.

— Не пугайте, я согласна. Думаете, я для чего в ночные часы забираюсь? Скидки-поблажки мне не нужны. За двоих — значит, за двоих.

Не так давно она обнаружила в своем шкафчике платье — копию порезанного на куски. И поняла, что не одинока. Она всегда верила в себя. А этот случай заставил ее поверить и в тех людей, с которыми свела ее работа.

Инжирчик мерил шагами приемную. Кружил. Спикировал бы, располагай он такой возможностью. Спикировал бы и освободил бомбовый отсек. Теперь от него пахло страхом. Я опростоволосился, принял страх за надменность. Он откровенно боялся. В детстве все его страхи кончились бы возгласом: «Я больше не буду!» Я отвернулся. И тут распахнулась дверь, и Сидор Григорьевич пригласил нас. Мы вошли в зал заседаний бюро. Саид Пулатович сел, как и мы, на свободное место. Но началось невидимое глазу ерзанье, скрипнули незаметно отодвигаемые стулья. Сосед справа и сосед слева оказались гораздо дальше от Валиева, чем когда он садился. Шоира тоже заметила это и усмехнулась: почему — только сейчас, почему — не вчера?

Абдуллаев стал зачитывать справку. Мы с Носовым поработали как следует. Казенный язык фактов не знал снисхождения. Вражеский корабль трещал от мощных залпов. Вот-вот раздастся команда: «На абордаж!» Ровным, лишенным эмоций голосом Абдуллаев вменил Валиеву в вину: некомпетентность, личную нескромность, выразившуюся в переустройстве коттеджа, на что израсходовано восемь тысяч рублей из фонда развития предприятия, и в приобретении «Волги» вне очереди, связи с преступными элементами, избиение инструктора. Разгром довершили слова о моральном разложении. Кто-то довольно громко изрек:

— Не грешно грешить, грешно вляпываться!

Балагура одернули. Линять стал Саид Пулатович, словно в элегантном своем костюме попал под сильнейшую струю из водосточной трубы, а струя эта была оранжево-серой от смытой с крыши грязи. Линял и линял он, а никто не спешил проявить снисхождение.

Выступил Хмарин. И не оставил камня на камне от сооружения, именуемого Инжирчиком. Министерство, оказывается, получало сигналы, но не реагировало. И Шоира выступила, не постеснялась сказать, как Валиев за ее благосклонность сулил высокую правительственную награду. Абдуллаев поморщился и глубже врос в свое председательское кресло. Его пальцы, сжимавшие подлокотники, побелели. Всем стало неловко. Саид Пулатович пробормотал ругательство.

— Молчать! — взорвался Рахматулла Хайдарович.

— Ругайтесь! — сказала Шоира. — Меня это не запачкает, вам — не поможет. Знаете, кто вы? Вы сорняк. Сорную траву — с поля вон!

— С поля вон! — повторил Отчимов и потер ладонью ладонь. И он получал удовольствие от развенчания Инжирчика, но по совершенно другой причине.

Слово взял Тен. И ударил тяжелой кувалдой. Рабочие, сказал он, знают о своем директоре все. Его подноготная для них — открытая книга. Что может сказать Валиев людям, которые знают о нем все? Ничего. Он может только молчать. Он утратил моральное право руководить людьми. Сегодня, сейчас он должен утратить это право официально. И Тен, возвысив голос, внес предложение исключить Валиева из рядов КПСС, а материалы направить в прокуратуру. Помолчал, выжидая, но других мнений не было. Тогда он сел и смежил веки. Инжирчик этого не ожидал. Он думал о строгом выговоре с занесением в учетную карточку, а это его не пугало.

Поднялся Носов и сказал, что партийная организация трикотажки до того, как ее возглавила Махкамова, не была ни сильной, ни боевой. Она была аморфной. И это вполне устраивало Валиева. Почему же она не боролась с недостатками? Чья это недоработка? Думаю, товарища Отчимова. И он должен ответить за нее персонально.