— Была.
Я не сказал, что она только началась.
— А я ломаю себе голову: почему — Чиройлиер? Успокойтесь, я не полезу к вам в душу за подробностями. Надеюсь, все образуется. О вашей завтрашней работе. Мы возьмем вас инструктором в орготдел. Убедительно вас прошу: никакого подглядывания в замочные скважины. Действуйте открыто и корректно. Наведем порядок, будет и все остальное. Порядок всему голова. Правильно это и замечательно просто, не так ли? Вас не смущает потеря в заработной плате? Не в деньгах счастье? Приму к сведению. Ваша супруга кто по специальности?
— Журналист.
— Пусть идет в «Чиройлиерские зори». Это наша городская газета. Прочный контакт с прессой расширит ваши возможности.
— Благодарю. Вы сами не знаете, какую ношу с меня сняли.
— Взвалил! На вас и, наверное, на себя, — поправил меня Рахматулла Хайдарович.
— И последнее. Я много раз произнес здесь слово «я». Не подумайте, что я тщеславен и движет мною забота о личном благополучии.
— Вот об этом я сам составлю мнение.
III
Если спать под открытым небом и проснуться от необычного ощущения, возникающего, когда большая круглая луна светит прямо в глаза, она покажется яркой, как прожектор. Спросонок можно принять ее за солнце, и только через несколько секунд откроется ошибка. Важный, сияющий Николай Петрович был похож на такую луну.
Катя устремилась ему навстречу.
— Какой ты довольный! — воскликнула она. Ей очень захотелось запрыгать на одной ножке. — Хочешь, я тебя поцелую?
— Не здесь, ладно?
— Считаешь, что целоваться на людях неприлично?
— Неудобно как-то. Но я счастлив.
— И я счастлива. Когда ты счастлив, я тоже. Побежали!
— Беги! А мне должность не позволяет.
Какое-то время они шли бесцельно, взявшись за руки. На них оглядывались.
— На нас смотрят! — сказал Николай Петрович.
— Пусть. Пусть смотрят и завидуют.
— Зависть осуждена еще библейскими заповедями. Это первый из смертных грехов.
— Что бы я делала без тебя, такого умного? Я бы не знаю как страдала.
Они увидели кафе, стеклянный терем-теремок. Внутри было душно и не очень опрятно. Несколько неухоженных мужчин пили портвейн. Сидели каждый за отдельным столиком, одинокие, помятые, и общались с портвейном.
— Мне хотелось выпить, а теперь расхотелось, — сказал Ракитин.
— А по-моему, здесь ничего! — храбро сказала Катя. — Мы были никто, странники несчастные. А теперь мы чиройлиерцы.
Он заказал лагман и бутерброды с сыром. Буфетчик окинул их проницательным взглядом и надавил толстым волосатым пальцем какую-то кнопку. Пришли в движение большие лопасти вентилятора над потолком.
— Спасибо! — сказал Николай Петрович буфетчику, и тот величественно кивнул. У него был наметанный глаз. И он знал, что он в Чиройлиере уважаемый человек.
Они ели лагман и бутерброды, но соседство хронических алкоголиков их стесняло.
Он подумал, можно ли что-нибудь сделать для этих людей. Опыт подсказывал, что мало кто из них возвращается к нормальной жизни. Алкоголь только берет, только обездоливает. Все благие намерения — пустота и фарс. Какую дань платит общество за алкогольное изобилие? И не слишком ли высока цена?
Когда они уходили, буфетчик кивнул им и выключил вентилятор. Портвейн создавал алкоголикам душевный комфорт, и в комфорте бытовом они не нуждались.
— Ты перестаешь радоваться удачам, когда видишь несчастье других, — заметила Катя.
— Перестаю, — согласился он. — Вот мы и сошли с облаков на землю.
— На чиройлиерскую землю, — подчеркнула она. — Скоро ты будешь говорить где-нибудь за тридевять земель: «Хочу домой». И это будет означать, что ты хочешь в Чиройлиер.
— Все ты про меня знаешь! — улыбнулся он.
Им указали направление к Карагачевой роще.
— Мы были без работы всего восемь дней, — сказала Катя. — Но я извелась. Мне казалось, что я сама по себе и мир отгородился от меня высокой прочной стеной. Представь, каково быть без работы год, много лет. Нет ничего горше чувства, что ты никому не нужен.
— У них там железные люди, раз они выносят такое.
Они шли по тихим улицам. Тротуары были подметены, и на них бросали густую, почти черную тень клены, чинары, и дубы, и высокие уже говорливые тополя. Эту часть города когда-то отвели индивидуальным застройщикам. При каждом домике были сад, огород.
— Здесь чисто! — вдруг воскликнула Катя. — Разве в Ташкенте так же чисто? В Ташкенте ужасно захламленные окраины.
— Теперь я могу проследить, как зарождается местный патриотизм, — сказал Николай Петрович. — Начни болеть за здешнюю футбольную команду, и скоро тебя не отличишь от коренных чиройлиерцев.
— И пусть, я согласна. Лишь бы тебе было со мной хорошо.
Он промолчал. Ее мысли не всегда подчинялись логике. Почему она думает о том, чтобы ему было хорошо с ней, а не о том, чтобы ей было хорошо с ним? Это и есть самозабвение? Он многого еще не понимал в ней, и открытия, которые он делал, порой удивляли его и почти всегда радовали. Ему нравилась ее непохожесть на него. Это было интересно.
Они достигли городских окраин, и впереди замаячил компактный лесопарковый массив. И на расстоянии было слышно, как ветер разбивается о плотные кроны.
— Абдуллаев сказал, что по соседству с Карагачевой рощей мы будем жить как на курорте, — напомнил Николай Петрович.
— Теперь Абдуллаев твой друг, и ты будешь цитировать его по утрам и вечерам. Я рада, что свою подвижническую жизнь мы начнем в этом райском уголке. Ракитин, а Ракитин! — Она возвысила голос, лицо ее приняло плутовское выражение. — За что я тебя люблю?
— Ни за что!
— И ни за что тоже. А еще за что? Не угадаешь, а я не скажу.
Он обнял ее. И огляделся. Не хотелось, чтобы на них в это время смотрели. Ему не нравилось, когда нежность выставлялась напоказ.
За низким штакетником женщина пропалывала помидоры.
— Хозяйка, будьте любезны, у кого здесь можно снять комнату? — спросил Николай Петрович.
Женщина выпрямилась, откинула со лба русую прядь. Скользнула взглядом по девичьей фигуре Кати. Оценила возможности и запросы супружеской пары.
— Ступайте до Горбуновых! — сказала она. — У них времяночка пустует. Третий двор по нашей стороне. Спросите тетю Нюру. И гляньтесь ей, а то не пустит.
— Обязательно глянемся! — пообещала Катя.
— Благодарим, хозяйка! — Николай Петрович наклонил голову.
Через минуту они уже стучались в неказистую дверь Горбуновых. Зашаркали тапочки. Человек ступал тяжело и дышал громко, с присвистом. Тетя Нюра оказалась бабкой Нюрой и походила на колобок: круглая, гладкая, только что, не румяная. У нее были зеленоватые широко посаженные глаза, и в них какая-то хитринка, маленький веселый бесенок, которого годы не тронули, не изгнали. Плоский приплюснутый нос когда-то исключил ее из рядов первых красавиц, но теперь это не имело значения.
— Поздравляем вас с квартирантами, тетя Нюра! — сказал Ракитин.
— С какими такими квартирантами? — спросила старуха басом.
— С нами, значит. Мы люди тихие, покладистые и платежеспособные. Вас не стесним.
— А я, голуби вы мои, не привыкла стеснять себя в своем доме, — засмеялась она, и в такт смеху заколыхались у нее живот, подбородок, щеки. — Авдеевна я, так кличьте. Обидеть меня трудно, но коль обидите, распрощаемся. Я со стариком живу, дочкой и внучкой. Дочь — вязальщица на трикотажке. Вяжет все, вяжет, а судьбы путной себе не связала. Старик у меня вахтер. Внучка в сентябре школьницей станет. Вот мы какие, Горбуновы. А вы кто такие, вечером расскажете. Когда все мои в сборе будут. Пройдемте-ка в вашу времяночку!
Она пошла впереди, шлепая тапочками. Судя по всему, жизнь дарила ей не одну только благосклонность. И, кажется, преждевременно состарила, часто взваливая на ее плечи неподъемную ношу. Но она не жаловалась, не имела такой привычки. Да и не помнила она, чтобы ее жалобы кого-нибудь разжалобили.