— Костя, — представился Ракитину плотно скроенный красивый парень с пристальными, очень светлыми глазами и приятной желтизной в волосах. У него был сосредоточенный, пытливый взгляд исподлобья — и вдруг, неожиданно совершенно, он улыбнулся доброй, бесхитростной мальчишеской улыбкой. Угадывался в нем и здоровый практицизм бывалого человека.

— Коля Петрович! — вдруг раздалось из-за широкой Костиной спины, и жаждущие объятий руки потянулись к нему, и начались объятия и лобзания. То был Эрнест Сергеевич собственной персоной, стройный до черноты, неузнаваемо помолодевший. — Мать честная, сам Коля Петрович сидит на пустынном бережку! — восторгался бывший танкист и светился, светился радостью. — Ядгар, дуй сюда бегом! Ты полюбуйся на хозяина этого уютного бережка!

Николай Петрович обнял Ядгара Касымовича, удивляясь сюрпризу. Надо же, где довелось свидеться — не в шумном городе, а на горной тропе, в местах для встреч и свиданий не предназначенных. Повосторгались шумно, поохали, похлопали друг друга по плечу, помяли в объятиях. Спешными вопросами утолили первое любопытство. Вспомнили и Катю, и Ксению, и Шоиру, и Чиройлиер, малоприметный на огромном земном шаре. Костя между тем отдал распоряжение, где ставить палатки, и обратился к Ракитину:

— Чего один-то, приятель?

— Привык, — ответил Николай Петрович. — Не умею находить попутчиков. Как доходит до отпуска, так все желающие врассыпную.

— Ну, сам на сам тоже ничего, — заключил Костя. — Мироздание продолжает задавать загадки. Почему не обсудить их с умным человеком?

— С уважаемым человеком! — поддакнул Эрнест Сергеевич.

— Вашей точки зрения не оспариваю, — сказал Николай Петрович.

Среди прибывших были две девушки, но все хлопоты по разбивке лагеря парни взяли на себя.

— Откуда вы такие? — поинтересовался Ракитин.

— Горьковский я, — сказал Костя. — Крановщик в порту. Эрнеста и Ядгара ты знаешь. Таксист один среди нас, врач, учитель. Девчата — студентки. Списались, съехались — и в путь. Я пятнадцать лет сплавляюсь. Для родных это блажь и вечная тема для подначек. Для благоверной — тоже. А у меня жизнь только начинается, когда катамараны к спуску на воду готовы. Сейчас ребята соорудят какую-нибудь запеканочку, чаек поспеет, и посидим у огонька, пообщаемся. Ты это уважаешь?

— Я вас уважаю, — заверил Николай Петрович.

Огонь пылал уже жаркий, кипела вода. Каждый из туристов что-то делал, суеты не было никакой, и команд особых Костя не подавал, но минут через двадцать были готовы и ночлег, и ужин. Эрнест и Ядгар разделись, ежась, подкрались к воде, нырнули, пробкой вынырнули, побултыхались близ берега — и назад.

— Недолго барахтались пташки! — прокомментировал Костя, но добродушно прокомментировал, как шалость дозволенную.

— А ну-ка, пан директор, гляди, на что способен правнук бурлака! — вдруг воскликнул он, загоревшись.

— Праправнук, хотел ты сказать. Давай показывай, какой ты непужливый! — подзадорил Эрнест Сергеевич и хитро сощурился.

Костя разделся. Хорош он был, конечно. Грузноват рядом с худощавыми Эрнестом и Ядгаром, зато надежен и могуч: чего только не выдержат эти широкие плечи, которые нелегкая ноша не сутулит, не пригибает к земле, а делает еще более прочными.

— Ты реку из берегов не выплесни! — предостерег Ядгар.

— Опа! — скомандовал себе Костя, сомкнул над головой руки и нырнул. Поплыл саженками. Достиг стремнины, попрыгал на ухабах — и на свой берег.

Эрнест уже протягивал ему полотенце. Ракитину понравилось тепло этой дружеской предупредительности, указывающей на давнюю приязнь и нечиновничий уклад души Эрнеста. Он вспомнил другую предупредительность, угодническую и уничижительную, очень распространенную там, где он работал в последнее время и где почиталась должность, а не человек, ее занимавший. Костя растер тело, с шумом выдыхая воздух. Кожа его порозовела.

— Ай, хорошо, кто понимает! — воскликнул он. — Сказал бы кто-нибудь, что вот так запросто можно вернуть молодые годы, — ни за что не поверил бы!

— Пожалуй, и я попробую, дурной пример заразителен! — решился Николай Петрович. Разделся и вошел в прозрачную, с синим отливом воду.

Вчера еще эта вода была снегом и льдом на далеких водоразделах. С тех пор она согрелась, но чуть-чуть. Как-то всю зиму он купался в Анхоре и запомнил: самое трудное — это войти. Поток сомкнулся над ним, он споро заработал руками и ногами. Холод сжал и повел по течению реки. Вот и стрежень. Волны-то здоровущие, как глыбы. Вон и та сторона — а назад? Только не рисоваться. Без показухи, Коля! Ради всего святого, без показухи! Многие от тесного общения с ней заболели дурной болезнью. Еще один гребень волны — и рывок в сторону, в обратный ток. Ага, не прозевал момента! «Не прозевать момента…» — подумал он. Но не место и не время было развивать эту тему. Близкий берег. Песок под ногами. Он запрыгал на одной ноге, выгоняя воду, попавшую в ухо. Тело пылало. Легко было необыкновенно.

— В грудях жжет! — объявил он, улыбаясь. — А так, полная невесомость!

— Ай, молодец! — сказал на это Костя, хлопнул в ладони и причмокнул. — Соточку бы сейчас! И чего я этот молодняк, этот детский сад непьющий и негулящий, послушал? Себя, себя надо слушать всегда и во всем!

— Золотые слова! — похвалил Ядгар. — Может быть, записать?

— Запиши, сделай милость, — беззлобно согласился Костя.

— А как быть тогда с предыдущими твоими словами о сухом законе, который ты всех нас обязал блюсти? Те твои золотые слова вычеркнуть?

— Повремени! — произнес Костя нараспев, словно делал назидание ребенку.

Сели в кружок, съели кашу, попили чаю. Ночь опустилась во всей своей загадочной красе. Склоны исчезли, земное отделилось от небесного четкой ломаной линией хребтов. Призывно засветились звездные сады, маня и удивляя. Костя кивнул Ядгару, Ядгар кивнул кому-то из совсем молодых, и парнишечка слетал в палатку и вернулся с гитарой, которая показалась маленькой и хрупкой в крепких Костиных руках. «Зачем этому медведю гитара?» — подумал Ракитин. Он вбирал в себя тепло огня и одной рукой обнимал Эрнеста, а второй — Ядгара. Костя потрогал-потрогал струны, а потом ударил по ним, и ожили они, и заговорили языком любви, будоража не только пылкую, но и хладную душу. Притихли, затаились туристы, предвкушая подъем занавеса и явление народу маэстро. Одна из девушек села рядом с Костей, коснулась плечом его плеча и замерла, а вторая села особнячком, не выказывая своих симпатий. Компанейские это были девушки, но их общительность не несла налета легкой доступности. Лишенные яркой броскости, они брали чем-то иным, наверное, нежностью ненавязчивой, непоказной. Да и не нуждались горные тропы ни в чем показном, лишнее это было здесь, лишнее и незачетное.

— Поднимаете вы меня своим вниманием, а я недостоин, — сказал Костя уничижительно, хлопнул по деке, вновь оживил струны и запел.

Он пел, и его полные щеки от усердия делались все круглее. У него был низкий, стелющийся голос, чуть-чуть шепелявый, обволакивающий. Старался он, но и данные у него были незаурядные, и артистичность была, идущая от умения подать себя и от уважения к слушателю. Исподволь складывалось впечатление, что дело, которое он сейчас делал, было для него и самым важным, и самым нужным. И не мешал ему ни жаркий, близко горящий огонь, ни плотная ночь за оранжевой сферой костра, ни темная стена леса, о которую разбивался ветер, ни рокот быстрой реки, который, казалось, должен был поглощать, вбирать в себя все другие звуки, но который ничего не поглощал, а бережно сохранял каждый звук иного, более тонкого происхождения.