Над Отчимовым, как бы подстраховывая его, как бы добавляя силу к каждому его слову, висел портрет Первого — холеное интеллигентное лицо, редкие белесые волосы, взгляд, устремленный мимо человека в дали далекие.

— Огляделись?

— Еще не успел, — Николай Петрович развел руками.

— Инструктор орготдела — это человек с засученными рукавами. Звучит команда, и он идет вперед и делает то, что велено. Прошу не путать с первопроходцами, которые здесь уже перебывали в достаточном количестве. Теперь наша очередь. — Сидор Григорьевич посмотрел на Николая Петровича выразительно-выразительно, помогая ему догадаться, что здесь не любят залетных птах, высоко мнящих о себе, и сделал паузу, ожидая ответа.

— Не имею права причислять себя к числу первых. Никогда ни к кому не примазывался и на чужую славу не претендовал. Привык полагаться на себя. Людей не подвожу. Стремлюсь, чтобы они точно так же поступали со мной. Но не обижаюсь, когда не удостаиваюсь взаимности. Человеческая натура широка, и люди, к счастью, верят в свою значимость и непогрешимость. Кто, собственно, я такой, чтобы со мной, с моими желаниями всегда считались?

— Вот именно, вот именно! — пророкотал Сидор Григорьевич, привстал и потер руки. Затем откинулся на гнутую спинку кресла и посмотрел на Николая Петровича под другим ракурсом. — Но для чего вы мне это говорите?

— Видите ли, в автобиографии этому не нашлось места.

— Вы социолог? Почему же нарушаете привычный цикл, за кандидатской не строчите докторскую?

— Наверное, принципы социологических исследований применимы в партийной работе. Хочу проверить.

— Поконкретнее, дружок.

«Как он скуп на положительные эмоции! — Николай Петрович не упускал ни одного нюанса в выражении лица собеседника. — Хочет, чтобы у меня возникло ощущение, что я попал под пресс. Ждет, что я проявлю недовольство. Прямо мечтает высечь из меня искру».

Наверное, он долго собирался с мыслями, и Сидор Григорьевич задал наводящий вопрос:

— Ну, над чем вы трудились-мараковали в Академии наук?

— «В Академии наук заседает князь Дундук», — продекламировал Ракитин начало известной эпиграммы Пушкина.

Не отмякло, не осветилось улыбкой лицо Отчимова. Строгое неудовольствие его не только не было поколеблено, а стало еще более жестким и официальным.

— Я изучал действенность нашей идеологической работы. Если средства массовой информации свои функции выполняют, пусть с пробелами и огрехами, то работа пропагандистов, агитаторов просто неэффективна.

— Не слишком ли многое вы перечеркиваете?

— Но ведь эта работа пока мало связана с заботами и нуждами людей труда.

— Странно! Знаете, от ваших утверждений мне просто не по себе.

— Напротив, странно видеть все это и делать вид, что все преотлично. По моему убеждению, наша пропаганда наиболее застоявшийся участок партийной работы. Мы идем к людям с тем, что они прекрасно знают и без нас, — с прописными истинами, их бесконечное повторение всем надоело настолько, что вызывает эффект, обратный тому, к которому мы стремимся, — раздражение вместо воодушевления.

— И что же нужно незамедлительно сделать? — произнес Сидор Григорьевич и весь изогнулся в своем кресле, чтобы в следующий миг обрушиться, и опровергнуть, и расхохотаться в лицо.

— Да повернуться к человеку! Прийти к нему, расспросить, обнадежить, увлечь. Помочь, если надо. Есть неотложное, то, что нас всегда подпирает, — сегодняшние нужды и заботы. Есть проблемы завтрашнего дня — влекущая нас перспектива. Ее отсутствие лишило бы жизнь интереса. Пусть это и станет стержнем идеологической работы.

— Вы, уважаемый, знаете кто? Прожектер! И варяг. В одном лице. Таких у нас не жалуют. У нас в цене целинные, доморощенные кадры. Это люди без заскоков, знающие что почем. Кое в чем вы правы, мы не всегда видим конкретного человека с его нуждами. Но у этого конкретного человека есть голос, есть право предлагать, и поэтому ваши выводы — демагогия чистой воды. Абдуллаев пересказал суть ваших прожектов. Я воспротивился. Принципиально и категорически! Идти в народ, можно подумать, что у нас перед кем-то двери закрыты. Да будет вам известно, что Чиройлиер хвалят за постановку работы с письмами, с устными обращениями граждан. Работники аппарата, секретари часто бывают на предприятиях, и приводит их туда самое разное — от необходимости принять личное участие в подготовке партийного собрания до разбора обыденной жалобы. Добавьте сюда прием граждан руководителями, там такое услышишь! Умничаете вы, товарищ ученый. Недорого стоит и ваш вывод о том, что мы вскроем чуть ли не все недостатки. Как будто мы их замалчиваем! Как будто трубим на всех перекрестках, что уже превратили Чиройлиер в город коммунистического труда. Мое мнение такое. Чтобы к людям идти, нужно указание вышестоящих органов. А оно не поступало. Никто еще не апробировал это ваше хождение по людям. Самодеятельность же здесь даст эффект мыльного пузыря: одна красивость и никакой основательности. Есть и еще моментик, который вы конечно же не учитываете. Вы споткнетесь — только себе нос расквасите, это поправимо. Ну, тему смените, научный поиск вещь деликатная, кто этого не знает! Другие же, кто вам доверится, должностей потом лишатся. Да, да! — воскликнул он с жаром. — Кто поручится, что это не происки чуждой нам идеологии?

«Только не взорваться. Спокойствие, спокойствие! Если я сорвусь, дам разлиться желчи, я приобрету умного врага, который будет мешать постоянно, изощренно. Не спорь и не гневайся, Коля! Победа в споре равна поражению, а гнев тоже никогда не был добрым советчиком. Умерь, умерь пыл!» И он не позволил желчи разлиться. Не сказал Сидору Григорьевичу ничего колкого. Он сказал не то, что думал и что вертелось у него на языке, не обвинил собеседника в эгоизме и наплевательском отношении к общественной пользе. Он произнес только нужные, тщательно взвешенные слова:

— Вы — мой завтрашний шеф, и я хочу, чтобы у нас были нормальные человеческие отношения. Я, наверное, чем-то обидел вас, защищая свою идею. Но это, поверьте, непреднамеренно. Для того чтобы хорошая идея обрела силу, оппоненты нужны так же, как и единомышленники. Вы четко изложили свою точку зрения. В ней нет ничего для меня зазорного. Меня часто шпыняли за поиски нового, но как-то не по-мужски, из-за угла, исподтишка. Вы же прямы и откровенны, а это я всегда уважал в людях. Сейчас вы не в восторге. Что ж, я буду искать дополнительные доказательства своей правоты.

— Вам лучше убедиться в правоте оппонента и перестроиться! — брякнул Сидор Григорьевич. Он был раздосадован тем, что Николай Петрович не вышел из берегов, не дал повода одернуть себя, призвать к порядку.

«Худой мир лучше доброй ссоры, — говорил себе тем временем Николай Петрович, — а нормальные отношения лучше худого мира. Они стоят того, чтобы сдержаться». Он вспомнил, что, когда давал волю своему негодованию, рубил сплеча, потом непременно наступала минута сожаления о содеянном. Но поправить уже ничего нельзя было, и от этого он страдал вдвойне.

— Я бывал бит многократно, но, как видите, жив и даже вывод сделал о пользе неудач, — сказал Николай Петрович. — Они хороши тем, что позволяют извлекать уроки. Родители воспитали во мне уважение к чужому мнению.

«Видите ли, он сомневается! — подумал Ракитин. — Да он честно заработал клеймо отъявленного недруга тех предложений, которые нельзя выдать за свои!»

— Держитесь вы отменно. — Лицо Отчимова стало красным, почти бордовым. Зрачки спрессовались в сверкающие сверла. — Владейте так же собой и дальше, это оберегает от неприятностей. Дня через три вас утвердят в должности. С этого момента выполнение моих указаний обязательно. Ибо вы, надеюсь, знакомы с партийной дисциплиной. Теперь о вашем предложении. Прежде чем распространять ваш метод широко, надо доказать его пригодность. Никто не сделает этого лучше вас. Мы посмотрим, каким получится опытный экземпляр, и тогда определим свое отношение. Месяца вам, надеюсь, хватит. По его истечении готовьтесь дать отчет.