Доклад я отчеканила, даже аплодисменты сорвала. Герман хвалил меня, курил фимиам — а я и так была на высоте! Мне и Казбекову Ирина Александровна выставила высшие баллы, а в отношении других была более скупа, а потом мы гурьбой ввалились в спортивный зал, и начались танцы. Казбеков подошел ко мне и еще раз похвалил доклад, а затем сказал, что мне все-таки следует согласиться с односторонностью Маяковского. Его поэзия более похожа на публицистику.

— Что же ты не сообщил об этом с трибуны? — поинтересовалась я.

— Что ты! — замахал он руками. — Это не общепринятая точка зрения.

Его глаза светились-переливались оттенками превосходства.

— Маяковский не односторонен, — возразила я, не накаляя тон до вызова. — Он любил предвидеть будущее! Он жил этим.

— А кто возражает? — согласился Казбеков, и его улыбка стала еще приторнее. — Но разве, готовясь к диспуту, ты не убедилась, что как лирик он не проявил себя?

— У Маяковского особенная лирика, — сказала я, удивляясь собственному спокойствию. — Я бы даже шире сказала: тот, кому по сердцу наша действительность, тому по сердцу и Маяковский.

— О! Вот это логика. «Кто не с нами, тот против нас!» Прекращаю спор.

— Разве мы спорили? Мы только обменялись мнениями.

Он вдруг преобразился. Улыбка его из приторной сделалась нормальной, почти одухотворенной. Сказал не без сожаления:

— Ты, Вера, сильный противник. Я думал, что легко заткну тебя за пояс… Ты влюблена в Маяковского?

— Нет. — Я удивила его ответом. — Просто я отдаю должное этому гениальному одиночке.

— Почему — одиночке?

— По-моему, гений самой своей гениальностью обречен на одиночество.

— Странная мысль. Кто же твой любимый поэт?

— Лермонтов.

— Непостижимая душа. Я задумывался о нем, но так и не представляю Михаила Юрьевича конкретным человеком. Помнишь: «Здесь Лермонтов, тоску леча, нам рассказал про Азамата, как он за лошадь Казбича давал сестру заместо злата. За грусть и желчь в своем лице, кипенья желтых рек достоин, он как поэт и офицер был пулей друга успокоен».

— Помню, — сказала я.

Зазвучало танго, и Герман пригласил меня. Я просияла. Он хорошо танцевал, я тоже. Мы скользили по паркету. В глазах одноклассниц замелькали недоумение и зависть. Наверное, воображение рисовало им мое будущее так: старая дева в окружении кошек, которых она поит молоком.

— Знаешь, мы могли бы дружить, — сказал он вдруг.

Кровь прилила мне к лицу, и он почувствовал, как потеплели мои руки.

— Спасибо! — пролепетала я.

Потом он проводил меня домой. Я шла ночной зябкой улицей рядом с юношей, который предложил мне дружбу, и это было ни с чем не сравнимое ощущение. Улыбка его уже не казалась мне заискивающей. Он взял меня под руку. Мы говорили без умолку, и я чувствовала себя птенцом, впервые расправившим крылья для полета. Герман рассказал немного о себе. Его воспитывала бабушка, а мать моталась по стране в поисках призрачного журавля, но даже обыкновенная синица редко давалась ей в руки. Бабка и привила ему льстивую улыбку. Она постоянно попрекала внука и ограничивала, а он не протестовал — на любое проявление самостоятельности она отвечала многочасовой моралью о человеческой благодарности и черствости, о том, как ей, пенсионерке и человеку немощному, трудно кормить взрослого, по существу, парня. Он быстро научился изображать внимание и послушание. Потом на старуху находила жалость, и тут он выкладывал свои просьбы, и она их удовлетворяла, получая законный повод для завтрашних нравоучений: не ценишь, не любишь! Он ее действительно не любил, но поняла я это много позже…

В тот же вечер я была действительно счастлива.

«Довольно! — оборвала я себя. — Все кончилось. Зачем ворошить давным-давно погасший костерок?»

А сон не шел, и цепь воспоминаний потянулась дальше. Мы стали встречаться после школы. На улицах буйствовала весна. Нежная, с желтинкой листва покрыла деревья. Распустилась сирень. Герман без смущения заходил ко мне домой, и мы шли в парк, в кино или просто бродили по тихим вечерним переулкам нашего одноэтажного района. Меня влекли знания, самостоятельность, желание приносить людям пользу. Он же мечтал о доме на земле, о щедро плодоносящем приусадебном участке, о машине. Согласно этой своей программе в институт он не стремился, говорил: «Инженерам сейчас, хе-хе, платят скромненько». Его привлекала профессия наладчика торгового оборудования, например, холодильных установок, он и профессионально-техническое училище присмотрел по этому профилю. Я спорила с ним, но он охлаждал меня своим практицизмом. Я почему-то сразу преувеличила свои силы и возможности. Воспрянула духом, возомнила, что мое влияние на Геру неограниченно. Я видела себя рядом с ним сегодня и всегда, и это даже отодвигало на второй план навязчивую мечту похорошеть. То, что мы по-разному видели наше будущее, какое-то время не препятствовало дружбе. Вначале у нас не было тайн, но моя ежевечерняя критика его планов сделала Геру сдержанным. Я подтрунивала над ним, он же горячо защищал свои планы. Мы оставались каждый при своем мнении, и дружба наша от этого не страдала. Девчата подшучивали надо мной и предрекали близкое замужество…

А апреле Герман поцеловал меня. А в мае, еще до выпускных экзаменов, меня постигло жестокое разочарование. В воскресенье мы, веселая компания одноклассников, отправились на Чирчик. Мы набрели на уютное место с песчаным пляжем, с ивами на обрывистом берегу. Разделись, и что-то покоробило Германа. Сердце мое вздрогнуло: он стал оказывать внимание другим девчатам. Все купались у берега, вода была желта, холодна и быстра. Шел паводок, поток нес много сора. «Ну, хорошо же!» — подумала я тогда и бросила клич:

— На ту сторону! За мной!

— Сумасшедшая! — крикнули мне.

Но я уже плыла. Вода обжигала тело. Вблизи того берега коленки застучали по булыжнику, устилавшему дно. Я встала на ноги, поток разбился о меня, обтекая. Я едва держалась на ногах, но победно вскинула вверх руки. Мне кричали — я видела только разеваемые рты, слова терялись в грохоте реки. Я снова кинулась в быстрину, в холод и мрак потока, который вчера еще был снегом близ далеких вершин. Я плыла, сопротивляясь изо всех сил стремительному и мощному течению. Когда я ступила на свой берег, меня качало, я оглохла. Одноклассники окружили меня.

— Ну, кто бы полез тебя спасать? — услышала я голос Германа.

— Ты! — выдохнула я и как-то неестественно засмеялась.

Он испугался, попятился.

— Ты даже не спросила, умею ли я плавать!

— Если бы ты поплыл за мной… Я бы не позволила утонуть ни тебе, ни себе. Хочешь, попробуем?

Я думала, что он смутится, но не тут-то было. Он просто присоединился к играющим в мяч. Его самолюбие нисколечко не было задето. Прикусив губу, я последовала его примеру. Начни я дуться, и эти приятные, воспитанные и любезные мальчики и девочки перестанут меня замечать. Мы гоняли мяч до звона в ушах, а потом уставшие сели на травку под раскидистой ивой. Мигом расстелили скатерть-самобранку. Мальчики запаслись вином. На вино Герман не дал денег, но налитого ему стакана не отверг. Я не пила принципиально, я уже тогда ненавидела спиртное, и ненавидела из-за того, что наше алкогольное изобилие больно ударило по моим родителям. Шумно было под ивой, крикливо. Яснее обозначились симпатии, мальчики стали давать волю рукам. Один из парней вдруг упал навзничь и заснул. Здоровяк Герман налег на еду.

— Ну, что за слабаки пошли! — разглагольствовал он, орудуя ложкой. — Теперь, пожалуй, и я переплыву эту речку, — неожиданно воскликнул он. — Рано ты меня записала в категорию трусов. Пошли?

Я различила новые интонации, но вызов приняла. Откажись я, и он пригласит кого-нибудь из этих совсем тепленьких девочек, которые давно строят ему глазки. Вода приняла нас без всплеска. Я держалась позади, подстраховывая. Впрочем, он ни разу не оглянулся. Сила компенсировала ему неумение держаться на воде, и мы благополучно выкарабкались на левый берег.