Первая партия сложилась в пользу Николая Петровича. Воспользовавшись мелким промахом отца, он отвоевал безвозмездно крайнюю пешку, разменял фигурную рать, и пешка эта лишняя стала ферзем. Петр Кузьмич покряхтел и расставил фигуры снова. Повторил:

— О Кате, пожалуйста, заботься как следует. Побереги ее сейчас, заслони от напастей, от тяжелых дум. У вас одна судьба и одно будущее. Или я чего-нибудь недопонимаю?

— Ты все понимаешь правильно, папа.

— Только не сочти этот совет вмешательством в твою личную жизнь.

Николай Петрович поднял на отца глаза, вновь поражаясь его деликатности. Испытаний, и самых тяжелых, на долю отца выпало предостаточно. Стар стал ветеран труда и войны, но редко болел и ни на что не жаловался. А мать все чаще посещали недомогания. Уважение к людям, врожденное или привитое воспитанием, в преклонные годы несло оптимистическое мироощущение. Но не помнил Николай Петрович, чтобы прежде щеки у отца были такими впалыми. Это недавнее, благоприобретенное. И, словно угадав его настроение, Петр Кузьмич продекламировал стихи любимого поэта:

— «Знаю я, что в той стране не будет этих нив, златящихся во мгле…» Стар я, миленький. И никуда от этого не уйдешь.

— Ты преувеличиваешь, папа. — Эту банальную фразу Николай Петрович произнес вынужденно и после некоторой паузы, которая не укрылась от внимания Петра Кузьмича.

Отец уже пятнадцать лет мог пенсионерничать, но не помышлял пока о заслуженном отдыхе. Ибо не представлял себя вне работы. Кстати, и Николай Петрович не представлял отца пенсионером.

Вторая партия сложилась удачно для Петра Кузьмича. Он опередил сына в развитии фигур, в сосредоточении сил для атаки, и методично наращивал давление. Пассивная позиция Николая Петровича все ухудшалась и вдруг рухнула в один момент. Отец довольно потер руки, похвалил себя:

— Молодец, Петр Кузьмич, молодец!

И снова стал расставлять. Но в кабинет вошли Елена Казимировна и Варвара Петровна и заявили, что у них все готово, что они скучают, позабытые-позаброшенные мужчинами, и что непорядочно в праздничный день уединяться за шахматной доской.

— Третьей партии бабоньки нам сыграть не дадут, — шепнул сыну Петр Кузьмич и демонстративно отодвинул доску от себя, выказывая полное повиновение.

— Минуточку! — сказала тогда Варя и села против мужчин. — Пулат, пожалуйста, присоединись к нам! Теперь мы все в сборе, это как бы семейный совет. Мама, тебе слово.

Елена Казимировна, волнуясь, часто дышала и гладила ладонью ладонь. Лицо ее, однако, и в минуту душевного беспокойства могло быть только добрым.

— Петик, мы все хотим, чтобы с нового учебного года ты оформил пенсию, передал заведование кафедрой и работал только на полставки. Сейчас ты переутомляешься, и надолго тебя не хватит. И диссертации ты не должен больше брать.

Прежде Петр Кузьмич отвергал это. Теперь же, он чувствовал, многое изменилось, годы неумолимо брали свое, и надо было передавать кафедру пусть не во всем равному себе, но вполне надежному помощнику и преемнику, наставляя его на первых порах. Он боялся этого шага, но обстоятельства вынуждали сделать это. И он ответил согласием, придав ответу форму шутки:

— Леночка, я все сделаю, как ты скажешь!

Дежурную и любимую свою фразу он произнес тоном серьезным, даже торжественным. Тянуть и упорствовать уже не имело смысла.

— Я должна следить за каждым его шагом, — говорила между тем Елена Казимировна сыну. — Надел ли он свежую рубашку, взял ли с собой деньги, ключи? Нет, Петя, тебе непременно надо пройти курс лечения против склероза.

Тотчас отыскались какие-то антисклеротические иноземные пилюли, и Петр Кузьмич при всех проглотил одну и громко произнес:

— Леночка, мне уже лучше!

Елена Казимировна грустно улыбнулась. «Ничего, папа! — подумал Николай Петрович. — Ты еще поживешь и потрудишься».

— Пожалуйста, к столу! — пригласила Елена Казимировна.

Женщина прошли в столовую первые.

— Что нового в институте? — спросил отца Николай Петрович, беря его под руку и пропуская вперед.

— Веяния новые, нездоровые. — В тон отца помимо его воли вкралось неудовольствие. — Инженеров готовим слабеньких, малосильных, приземленных. Требования снижаем с каждым годом, неудов не ставим. А почему не ставим? На этот вопрос не отвечаем, словно и положено отмалчиваться. Словно все то, что есть качество работы, можно обеспечить с инженерами низкой квалификации. Не студент плох, который не хочет учиться, а преподаватель, поставивший ему неуд. А неуд — это еще и сигнал бедствия. Если его нет, о чем беспокоиться? «Все хорошо, прекрасная маркиза!» Из десяти выпускников один, может быть, и окажется потом способным инженером.

— Говорим о качестве, призываем его повысить, а в жизни сплошь и рядом довольствуемся низким качеством, — сказал Николай Петрович. — Так, значит, пенсия?

— Пора, — ответил отец, и голос его прозвучал строго и тяжело.

Тоска была в этом голосе, и боль, и несогласие, которое он подавлял, но оно все равно прорывалось наружу. Лишь одного в нем не было — надежды.

Семья села за праздничный стол. Были на нем, несмотря на небогатые магазинные полки, и мясо, и сыр, и рыба, и салаты из свежей зелени, и маринованные огурчики, и пирожки. Водки никто не налил себе, не было любителей. Разговор свернул на какие-то проселки. Говорили: о мосте через Амударью, который, вопреки слухам, не взорван душманами, а цел-целехонек и выполняет свое назначение; о Гиссаракском водохранилище, которое курировал Пулат Усманович и на котором его предложение о спрямлении дороги от карьера с суглинком к плотине принесло пятимиллионную экономию, и министр мелиорации из своего фонда премировал его за это ста пятьюдесятью рублями; о снижении доли волокна в заготавливаемом хлопке-сырце и о расплате за показуху, которая неизбежно за этим последует; о «Мастере и Маргарите» в постановке московского Театра на Таганке. Вдруг свернули на советско-китайские отношения: пора, пора было возрождать добрососедство. Сквозной, ведущей темы не прослеживалось. Не было и праздничной, окрыляющей приподнятости. Всех этих занятых людей окружали дела, близкие к завершению и только начатые, и они не умели отмежевываться от них даже в дни, отмеченные в календаре красным цветом. Петр Кузьмич сам почти не говорил, а, склонив голову набок, внимательно слушал. Сейчас, после разговоров о пенсии, его молчание за праздничным столом очень бросалось в глаза. А ведь Николай Петрович помнил далекое уже время, когда отец был душой веселых застолий, рассказывал преинтересные истории, острил, и если кто-нибудь из гостей прикрывал рюмку ладонью, легко находил слова, эту ладонь отодвигавшие. «Что же мешает ему быть тамадой теперь? — подумал Николай Петрович. — Неужели боится споткнуться о забытое слово? Быть того не может. У него такая богатая, образная речь!»

Странный звук донесся из прихожей. Детская ручонка робко елозила по шершавому дерматину двери. Шум застолья не убавил и не погасил этот негромкий звук. Елена Казимировна встрепенулась и со словами «Дашенька наша славная пожаловала!» кинулась открывать. Николай Петрович обмер, но взял себя в руки и внутренне подобрался. Сам бы он не пошел сейчас к Рае, чтобы повидать дочь. Даша всех настороженно оглядела. Недетское напряжение было в ее пытливых глазах.

— Здесь мой папа! — сказала она, объясняя свой приход.

И нерешительно направилась к Николаю Петровичу.

— Смелее, маленькая! — напутствовала внучку Елена Казимировна. — Твой папа очень по тебе соскучился.

Девочка ступила еще два шага, остановилась против Николая Петровича, не улыбнулась радостно, не кинулась в протянутые к ней руки, а сказала с недетским укором заученное дома:

— Папа, идем к нам. У нас тепло и чисто.

Нестерпимо тяжело стало Николаю Петровичу. Он посадил дочь на колени, обнял, но не вымолвил ни слова. Всем было не по себе. Ручонки Даши были слишком слабы, чтобы возвести мост между родителями, ставшими чужими. Все это увидели. Видеть же это с такого близкого расстояния было слишком больно. Отвратительный ком подступил к горлу Николая Петровича. Так скверно ему не было никогда. Елена Казимировна, понятно, действовала из лучших побуждений…