Ракитин улыбнулся. Он готовил овощи с бараниной. Большой казан, мясо, курдючный жир, картофель, репа, морковь, чеснок, крупные куски капусты, тыквы. Все это надо медленно тушить без воды. Отменная еда. И ведь ничего хитрого.
— Помнишь, ты говорила о Тене, директоре комбината железобетонных изделий? Что он богатый человек. Тебе про это кто шепнул?
— Не помню. Разве я это говорила?
— С большим жаром.
— Значит, повторила за кем-то. Я часто злая бываю на всех. Все немило. Потом себя же секу. Тебе-то зачем Тен понадобился?
— Проверяю твою информацию. И не вижу его богатств-достатков. Он как я и ты.
— Шебутной ты! Люди деньги получают за то, чтобы знать, на зарплату живет тот или иной гражданин или приварок имеет. А ты задарма беспокоишься. Зачем? Катю привез сюда, о ней и беспокойся.
— Будет сделано. Ты все еще сильно устаешь?
— Привыкаю. Все нам, бабам, по силам, когда зубы стискиваем. Пока вровень с Шоирой иду. Людям любопытно, кто кого. Мне тоже. Теперь скажи: ты как поступаешь, когда видишь несправедливость?
— Возмущаюсь.
— Тебя просят?
— Ты ведь знаешь, что нет.
— А не встревать — скучно?
— Уважение к себе пропадет.
— Переживания! — сказала Ксения с одобрением. — Я раньше думала, что за чужое никто не переживает, выдумки одни это. Потом увидела: Шоира переживает, что директор у нас плохой. Ты переживаешь, что от первой жены своей ушел. Мать — что я одинока. И я сама, оказывается, не все чужое спокойно воспринимаю. Иногда от чужой боли так грудь сдавливает! Почему? Ведь спокойнее пройти мимо, не заметить, не накручивать себя. Наверное, это и есть взрослость — когда чужое волнует, как свое?
— Гражданская взрослость.
Вышла Катя в байковом плотном халате. Зябко поежилась. Солнце облило ее, и она встала так, чтобы на нее падало больше солнца. Она никак не могла отогреться.
— Садись-ка ближе к огоньку, не прогадаешь! — пригласила Ксения. — Втроем пошепчемся. Мальчишник, что ли, Коля Петрович затевает? Сам все строгает. Я против мальчишника.
— И я, — сказала Катя, пристраиваясь у очага с наветренной стороны.
— Только, может быть, не нужно, чтобы я присутствовала? — продолжала Ксения. — У вас свое, у меня свое. А тишине за столом я не обучена, из возраста, когда от смущения рта не раскрывают, вышла.
— Напрасно ты, — тихо сказала Катя.
Посидев у огня, и она включилась в приготовления. Натерла редьки, залила сметаной. В квашеную капусту накрошила луку, заправила оливковым маслом. Она любила, когда гостю свободно за столом. Обаяние хозяйки — это обаяние праздничного стола.
Михаил Орестович пришел без жены, и Эрнест Сергеевич тоже явился один. Это заметно приободрило Ксению. Хмарин торжественно нес, словно факел, в вытянутой вперед руке букет осенних хризантем, огромных, подавляющих своей изысканностью. Увидев Ксению, разделил букет пополам. Галантно улыбаясь, осведомился:
— Хозяйка не обидится?
— Мы обе хозяйки, — сказала Катя — Какие роскошные цветы… Я тронута!
— И я, — сказала Ксения, делая шаг назад, за спину Кати. — Мне никогда не дарили цветов!
— Ну, ты, Эрнест Сергеевич, и змей-искуситель! Ай, танкист! — Кате было легко с Хмариным.
— Поощряешь? — И он, и Катя посмотрели на Ксению.
— А что? — Вязальщица повела плечами, притопнула стройной ножкой, словно отвечая согласием на приглашение вступить в танцевальный круг. Подбоченилась.
«Фигура — что надо, — отметил Хмарин. — А вот портретик не удался». Но эта мгновенно произведенная оценка не уменьшила накала его обаятельной улыбки.
Катя пригласила гостей в дом.
— И в этой халупе мы должны восседать? При таком солнышке? Ну, братцы, нет, нет и нет! — заартачился Хмарин. — Собирайте все в скатерть-самобранку, и айда в Карагачи.
— Люблю, когда падают листья, — мечтательно сказал Носов. — Тиха в это время природа.
— Я тоже люблю это время года. Но почему-то с меня самой падают листья, — сказала Катя. — Никак не согреюсь.
Николай Петрович приподнял над казаном крышку. Понюхал. Произнес:
— Вах-вах-вах!
Все понюхали.
— Казан несу я! — объявил Хмарин.
Катя обернула его полотенцем, потом закутала в одеяло. Носову поручили нести самовар. Пошли.
— Да, — спохватился Эрнест Сергеевич, — а подо что петь-танцевать будем? Где царевна-гитара?
Ксения сбегала в дом. Теперь, кажется, ничего не забыли. Вошли под желтые своды парка. Захрустели листвой. Ощутили приподнятость.
— Хочу под березы! — сказала Катя.
Ее поддержали. К березам вела своя тропинка. Сквозь оранжевые кроны по белым ветвям и стволам струился дивный свет. Во всем Чиройлиере и далеко окрест не было места прекраснее. На мягкий желтый ковер постелили полиэтилен, одеяла. Тишина обволакивала, благодать.
— Вот когда готов грудью встать против бега времени, — сказал Михаил Орестович. — Что у нас? Вечная колготня. Вечное изгнание скверны. Идеал манит и манит, постоянно отодвигаясь. Мы к нему — он от нас, мы к нему — он от нас.
— Наливай! — скомандовал Хмарин прекрасно поставленным голосом.
Все вокруг были из его экипажа. И все засмеялись: в припасенных бутылках была пепси-кола и минералка. Выпили весело пузырящийся коктейль. Кровь не разогнали. Огляделись. По всей роще медленно падали листья. Николай Петрович увидел, что Кате лучше. И ему стало лучше.
— Как вам наш славный городок? — спросил Катю Михаил Орестович.
— Жить можно. Не перестаю удивляться: все близко, все друг друга знают.
— Я уже двенадцатый год удивляюсь. Кажется, все про всех знаешь, а выплывают подробности, которых лучше не знать.
— Вы что, следователь? — спросила Ксения.
— Да, а что?
— Интересно. Значит, нос всегда по ветру?
— У меня вообще нос выдающийся, — сказал Михаил Орестович. — Наследственный. Архитектурное излишество.
— Бушприт! — сказал Хмарин. — Им бы Дядю забодать. Наш Дядя тоже милый человек, и кое-кто от него без ума. Но вдруг всплывает подробность, и все хватаются за голову. А Дяде хоть бы что. Эх, лучше не надо. Наливай!
Его «наливай», плод долгих тренировок в былые годы, включало в себя все оттенки радости бытия. Но безалкогольный весело пузырящийся коктейль что-то не шел. Хмарин склонился над самоваром. Чиркнула спичка, заструился легкий сизый дымок.
— Живой огонь — что может быть лучше? — сказал он, обращаясь к Ксении.
Капуста, помидоры, огурчики, брынза, ветчина шли за милую душу. Катя распеленала казан. Налегли. Наддали. Похвалили.
— Огурчики да помидорчики, а я с милой целовался в коридорчике! — озорно вывел Эрнест Сергеевич и коснулся плечом плеча Ксении.
Его не поддержали.
— Скучные вы после вашего коктейля, — сказал Хмарин. — Некондиционные. День-то какой! А воздух, воздух! А самоварчик! Гуляй, славяне! Эх… «Пейте, пойте в юности, друзья, бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черемухой». Ну-ка, взбодрю я вас, слабаков. Исполняет капитан запаса Эрнест Хмарин!
Прокричал это, вскочил, сделал глубокий вдох, поднял ляган с огурчиками-помидорчиками, ловко раскрутил его на указательном пальце, все содрогнулись, подумав о хрупкости этого керамического блюда, но ничего не случилось, ни один соленый огурец не выпал из быстро вращающейся посудины. Остановил вращение и, держа ляган на вытянутых руках на уровне подбородка, пошел плясать. Преобразился. Погода ли синяя подействовала, вдохновение ли снизошло? Он, конечно, импровизировал, специально он нигде этому не учился. Но дух захватывало от его выкрутасов. Пластичным парнем был бывший танкист. И ритмичным. И горячим. Перина из листьев ему не мешала. Носов и Ракитин отбивали ладонями такт. Завороженные, они делали это машинально. Набрав темп и снова раскрутив ляган, Эрнест Сергеевич встал как вкопанный, поклонился, обвел присутствующих искрящимися глазами. Водрузил ляган на дастархан. Сказал:
— Мне — аплодисменты!
Ему захлопали. Он не сел, а рухнул на мягкие листья. Воскликнул:
