Он попробовал воссоздать нравственный портрет Первого. Неоднозначный это был человек. Умен и цепок; память его, как память Наполеона, не нуждалась в узелках и магнитных запоминающих дисках. Имя, фамилия, зрительный образ, факт, высказывание, интонация, даже что-то из невысказанного — все это его память вбирала в бездонные хранилища свои и с быстротой компьютера выдавала по первому требованию. Он почти не ошибался в оценках людей и ситуаций. Да, он был умен и хитер. И его переполняли мысли, о которых не должен был знать никто. Время научило Первого выжидать, не горячиться. Умел он, поддерживая неугодного или ослушавшегося человека за локоток, заглядывая ему в глаза и чувствуя, что расположил его к себе, вернул его доверие, и вкрадчиво вкладывая в его уши, жаждущие похвалы, слова любезности, тихо подложить ему под стопу коварную арбузную корочку, и подтолкнуть, и незаметно высвободить локоток, не препятствуя свободному падению тела, и вскрикнуть изумленно: «Ах, вот вы, оказывается, какой! А мы надеялись на вас! Мы вам верили!»
«Первый никогда не был нашим человеком, — подумал Ракитин, — и его нельзя рассматривать как перерожденца. Никакой он не перерожденец. Советское в нем одна оболочка. Он тихо ждал своего часа и, когда час пробил, ждал еще, чтобы не оступиться. Став Первым, несколько лет приглядывался к обстановке, исподволь выделяя тех, на кого можно опереться. А близкие его подталкивали. Ему самому вполне было достаточно власти. Близкие же превыше всего ставили материальное благополучие. И он уступил. Все чаще он поступал уже и против своей воли, зная, что это может повернуться и против него, и тогда он не оправдается. Очень скоро близкие стали как бы продолжением Первого. Но он так подавал эти свои деяния, что протекционизмом они даже не попахивали, и единственное, на что могли обратить внимание, — это на маленькую, вынужденную слабость большого человека по отношению к своим родственникам, которых вдруг набралось-насобиралось столько, что и не сосчитать».
Первый всю жизнь предпочитал самолету собственный вагон. Не жаловал он и обкомовские дачи с их многочисленной челядью. С некоторых пор лишние глаза и уши его раздражали. И в областных центрах неподалеку от железной дороги поднялись уютные виллы. Персональный вагон Первого вкатывал прямо во двор. Кто к нему туда приходил и что вершилось за закрытыми дверями, оставалось тайной.
Да, Первый почти не ошибался. Но что-то неизбежно просачивалось вовне из той узкой сферы его бытия, в которой он был царь и бог. Какие-то штрихи вдруг становились достоянием многих, но из них все же было не просто составить портрет. У Первого была масса способов заставить молчать тех, кто с ним не соглашался. Но хуже всего приходилось людям, в которых Первый своим чутьем — а оно у него было сродни ясновидению — угадывал конкурентов. Жизненный путь этих людей вдруг обрывался при весьма загадочных обстоятельствах. Навет, наговор, удар из-за угла — вот лишь немногие средства возмездия из богатейшего, отработанного за тысячелетия арсенала. А как только опороченный человек оказывался не у дел или переселялся на кладбище, его место занимало лицо, достойное доверия. Люди переставали верить в справедливость — и не надо. Лишь бы они молчали. За устранение конкурентов он конечно же жаловал особо.
Первый ценил в помощниках исполнительность и еще одно нередкое в наш прагматический век качество — умение никогда, ни при каких обстоятельствах не задавать себе вопросов нравственного плана, бередящих душу. Второе качество — нейтрализация, или выключение из повседневной жизни совести, — вовсе не так заметно и не так бросается в глаза, как представляют себе некоторые. Приказ начальника аргумент настолько убедительный, что пропуск его через фильтр собственной совести многим и сегодня кажется верхом наивности. Тот, кто приказывает, несет и полноту ответственности, исполнитель же отвечает только за невыполнение приказа. Что ни говори, а такая философия предельно облегчает человеческие отношения. Лесть и угодничество тоже не противоречат умолкнувшей совести. «Чего изволите-с?» И низкий поклон, в котором все наше вам глубокое уважение, и презрение к иному мнению, обладатель которого безнадежно застрял на нижних ступенях иерархической лестницы, и себялюбие без конца и края, огромное, непомерное, не поддающееся ни терапии, ни скальпелю. И такое же большое, горячо любимое ими и нежно лелеемое накопительство и приобретательство. Первый, как никто, умел отыскивать уникальные человеческие экземпляры для пения в унисон.
Ракитин успел насмотреться на людей, которые за величайшую радость жизни, за ее сокровенный смысл почитали угождать Первому и вкушать из его рук и с его стола. Приторная вежливость, луноликая улыбка, любовь и приязнь на всю жизнь — и самообогащение каждодневное, хитро отлаженное и потому мало кому видное. А кому видное, тот, чаще всего, помалкивал, ибо тоже своевременно был вовлечен в долю. В республике было немало депутатов и даже Героев, которые заплатили за этот почет большие деньги.
На кого не везло Николаю Петровичу в штабе Первого, так это на непосредственных начальников. Взять хотя бы Окунева, который заведовал самым важным отделом. Он выдвинулся из рабочей среды, его анкета была на зависть удачная. Окунев сам вышел на довольно высокую орбиту, а потом оступился разок-другой, не так уж явно оступился, ну, квартиру получил несколько просторнее, чем полагалось его семье, и еще несколько ее улучшил, ну, «Волгу» приобрел и зятя пристроил на хлебную должность. В это время Первый и положил на него глаз. Заслонил собой, приблизил. Окунев прекрасно знал, чем обязан Первому, и отрабатывал должок. А куда ему было деться? Может быть, и не претило ему нисколько отрабатывать должок, просто нервничал он, опасался, что спросят и что придется держать ответ. Непорядочность Окунева Ракитин увидел и сам. По профсоюзной линии он распространял в отделе подписку на собрания сочинений, обход начинал с заведующего, и Окунев, ничтоже сумняшеся, брал себе все подряд, и по две, и по три подписки на престижного автора. Часто подписка на этом и заканчивалась. Мелочь? Но ведь проглядывал, проглядывал характер! Не в обостренном ли чутье на таких людей, не в умении ли обласкать их и приблизить, заставить служить себе и за страх, и на совесть — феномен четвертьвекового преуспеяния Первого?
Наезжали-товарищи из Москвы, те самые, на ком лежало бремя надзора. Смотрели, инспектировали, наставляли. И увозили с собой кое-какие сувениры, говорившие о том, что их наставления попадали не на каменистое плато. Когда впервые к Дамирову приехал некто Иван Игнатьевич, Бахрома более всего занимал вопрос, как поведет себя высокий гость, если ему предложат маленький сувенир, сущий пустяк в сравнении с тем, чего он заслуживал за правильное, в будущем, поведение. Была приобретена прекрасная богемская ваза и выдана за изделие местного умельца. Поднесли ее конечно же от чистого сердца и в славный вечерний час, когда душа гостя размякла от сопутствующих ужину теплых слов и литра марочного коньяка, который шел легко, стакан за стаканом, к изумлению хозяина, только пригублявшего рюмку. Было замечено, что народный умелец угодил Ивану Игнатьевичу, и Дамиров перестал сомневаться в правильности избранной им линии поведения. В следующий приезд Иван Игнатьевич как бы случайно оказался на богатой свадьбе, и запястье его украсили золотые часы («Не смейте отказываться, вы оказали нам такую честь!»). А там пошло-поехало. Правильное поведение приносило доход, не сравнимый с зарплатой. У сценариев встреч, приемов и проводов дорогих гостей были варианты и нюансы, и все они были отработаны практикой до высокой степени вероятности того, что нежелательных отклонений при их прокручивании не последует. Но только ли гостям оказывались эти скромные знаки глубокого уважения? Не обходились вниманием и персоны, которые из Москвы никуда не выезжали.
И приезжал коллега Ивана Игнатьевича, некто Лукьянович, человек другой выделки. Этот не брал ничего и шокировал радушных хозяев, выкладывая на стол в обед металлический рубль. Лукьянович так и остался на своей должности, достаточно высокой, конечно, а Иван Игнатьевич обошел его на повороте и получил право давать ему указания и проверять исполнение. И еще выше мог шагнуть проворный Иван Игнатьевич, на это он и был нацелен. Так было нащупано и задействовано новое звено в передаточном механизме вечно здравствующей, не подверженной унынию и пессимизму коррупции.
