— Не ожидал, что какой-то крановщик станет сопоставлять, делать выводы? Я, когда сам на сам остаюсь, спрашиваю себя о многом. И о том, что внизу происходит и чем недоволен, и о том, что наверху происходит. Говорят, правда, сверху виднее. Не оспариваю. Однако на звезды мы смотрим снизу вверх, но знаем о них достаточно. Каждому начальнику, какую бы должность он ни занимал и какими бы полномочиями ни обладал, следует обратить свой взор на дела внутри страны и крепко подумать, как нам разбудить инициативу, поднять качество работы, а через нее и качество самой нашей жизни. Сделаем это — и сами себя зауважаем, и полмира у нас в друзьях-приятелях ходить будет.

— А как поведет себя вторая половина мира?

— Как, как! Да как захочет. Нам-то уже что за дело?

— Грязи вокруг много, — сказал Ракитин безадресно.

— А метелочка на что, а совочек? Вы вот сами в набат не ударили, подождали, пока вам покажут, в какой глубокой яме вы очутились. И это не делает вам чести. А мы своим безобразникам не позволяем развернуться, мы им руки загребущие укорачиваем. Нельзя, чтобы ворье свое благополучие на наших доходах строило. И если я буду строг ко всей этой гребущей к себе братии, если ты будешь строг, если Ядгар, оглядевшись вокруг себя, кулачком своим рабочим пошевелит в нужном направлении, ей никогда не поднять головы.

— Спасибо, Костя, — сказал Ракитин и обнял могучего волжанина. — Обрадовал ты меня очень.

— Это чем же?

— Ну, хотя бы тем, что ты есть.

— Тогда и тебе спасибо. За то, что стараешься понять, почему совсем недавно ты видел и понимал меньше, чем должен был видеть и понимать.

— Костя! Костенька! — прозвенел в ночи нетерпеливый женский голос.

— Эх, ты, Костя! — упрекнул друга Эрнест Сергеевич. — Сам новых впечатлений набираешься, а милая ждет-томится. Да, кто с девочкой будет баиньки, а кто и сам на сам: в осеннюю ночь почему бы не побеседовать с умным человеком? Ступай, Костик, а мы еще чуть-чуть припозднимся у огонька.

— Тогда пожелаю вам спокойной ночи, — сказал Костя и, ступив шаг от костра, потонул во мраке.

— Славный парень! — сказал Эрнест Сергеевич ему вслед.

— Над тобой, директором, старшой! — поддел Ракитин.

— И правильно, что старшой. Он большой дока по этой части, а я кто? Я дилетант, третий раз сплавляюсь.

— А я — первый, — сказал Ядгар Касымовнч. — Эрнест вытащил. Давай, говорит, краснодеревщик, косточки разомнем на чаткальских порогах. А тут не косточки разминаешь, аллаха вспоминаешь, такая карусель.

— Как я рад, что встретил вас! — сказал Николай Петрович. — Вы единственные, кого мне не хватает.

— А нам не хватает тебя, — ответил любезностью на любезность Эрнест Сергеевич. Но это была не только любезность, за ней что-то таилось. — Всему Чиройлиеру не хватает тебя. Но ты об этом узнаешь в официальном порядке, не будем опережать события. Бардак у нас начался после ухода Рахматуллы Хайдаровича. Рано Табибовна — феномен.

— Феномен! — подтвердил Ядгар.

— Книгоноша — и секретарь горкома. Нет, куда мне понять это! — зло рассмеялся Эрнест. — Я не дорос до понимания таких вещей, я не гожусь в политики. Я такие вещи просто отказываюсь понимать.

— Бардак не только в этом славном городке, — сказал Николай Петрович. — Его масштабы куда шире. И это, братцы, печально.

— Прорвемся! — не согласился с пессимистическим выводом Эрнест Сергеевич. — Вперед, и танки наши быстры!

— Танка, может быть, как раз и не хватает, — предположил Ракитин. — Танка только эта нечисть и устрашилась бы.

— А демократии? — ввинтил шпилечку Ядгар.

— Что ты, сын Востока, знаешь о демократии? — спросил Эрнест.

— Этой премудрости сначала поучиться надо, — сказал Николай Петрович. — Все мы новички-подготовишки в классе демократии.

Спальный мешок был уже приготовлен, и Николай Петрович оглядел черное небо в сиятельном блеске звездных костров и, приметив у зубчатой линии хребта резко обозначившуюся желтизну — там вот-вот взойдет луна, — поставил у изголовья рюкзак, чтобы он заслонил его от луны. Луна такая: заглянет в глаза и не даст спать. И взвихрится, как от толчка, то, что днем недвижимо, и лишит покоя. Он быстро разделся и, ежась, юркнул в мешок. У него был тяжелый, но теплый спальный мешок, и днем он корил себя за то, что прет такую ношу, а ночью промозглой хвалил за предусмотрительность. То, что одному и тому же можно давать прямо противоположные оценки, не было для него новостью.

«Резонанс, — подумал он, застегивая на мешке тесемки и подбирая удобное положение тела. — Мы сильно сплоховали, и это отозвалось за тридевять земель. Им есть в чем упрекать нас. Что ж, все правильно. Имеющий мнение да выскажет его, видящий ошибку да поправит оступившегося. Для общего блага». Неудовлетворенность, которая вытащила его из дома и бросила на крутые тропы горной страны, не шла на убыль от изнурительных ежедневных переходов и от многочасовых разговоров с самим собой у вечернего костра. Неудовлетворенность не шла на убыль, но под ее толчками рождалась и крепла потребность гнать скверну прочь и отдалять от дел людей, глубоко эту скверну в себя вобравших. Рождался новый взгляд на жизнь и на свое в ней место. Мало было назвать порок пороком. Надо было набраться решимости и сил, чтобы, переборов брезгливость, наступить на него, и надавить всем телом, и оставить от него мокрое место.

Он подумал, что ничего не сказал ребятам о Первом. Не объяснил, что Первый и был первым насаждателем скверны и первым ее покровителем. Но объяснил ли он это себе? Первый… Нет его уже, а он и мертвый мешает живым. Зло торило себе дорогу под его недремлющим оком. Зло, содеянное им, осталось и останется до тех пор, пока не будет убрано силой.

Теплые волны подхватили Ракитина и понесли-помчали на своих стремительных качелях. Их ритм возносил и развенчивал, и пребывание на гребне нельзя было продлить, как он ни старался. Против своей воли он соскользнул с гребня и стал погружаться все глубже, глубже в наливающуюся мраком пучину. Вдруг странно посветлело в подводном царстве, воду заменил воздух, и он увидел себя в просторном кабинете на шестом этаже белого здания со стеклянными стенами. Здание это стояло на холме, и канал Анхор огибал его плавной излучиной, а за каналом простирался большой город. Николай Петрович сидел против Первого и взирал на него с предельно обострившимся любопытством, внимал ему, а Первый говорил, и слова его звучали доверительно негромко, доверительно отечески, проникновенно отечески. Ракитин подумал (он знал, что думает во сне), что такими убедительно проникновенными могут быть лишь слова человека, наделенного властью и полномочиями, которые трудно себе представить.

Первый расспрашивал его о семье, о предыдущей работе, но ответы ему были не нужны. Он говорил сам, без видимого старания придавая своим словам особую значимость. Благообразная седина, холеное лицо, легкая припухлость и легкое потемнение под холодными, пытливо устремленными на него глазами. Спокойно говорил Первый, лицо его выражало полную отрешенность от мирской суеты. И вдруг резким диссонансом, порывом ледяного ветра хлестнула по Ракитину угроза. Нота угрозы и предостережения прозвучала ясно, он не мог ошибиться. Николай Петрович опешил от неожиданности, он не дал повода, и это было вне всякой связи с предыдущим. А Первый отметил, что предостережение дошло и задело, нужная зарубка в памяти нового работника его штаба сделана, и перешел к следующей теме, нейтральной по своей эмоциональной окраске. Потом Ракитин, сколько ни пытался, не мог вспомнить, от чего же предостерегал его Первый. Только сам факт предостережения врезался в память неизгладимо. Оно было общего плана: вот я, большой человек, а вот ты, маленький человек, никто и ничто без меня, моей воли и моего благословения. Держись меня и слушайся, и повинуйся, и не беспокойся ни о чем, не ставь под сомнение ничего из того, что от меня исходит, — тогда и тебе будет хорошо…

Первый исчез, и его кабинет исчез, и белое здание на зеленом холме с трепетными березами и вкраплениями ромашек в стриженую траву газонов растворилось в бесплотном токе времени. Николай Петрович увидел Первого уже в другой обстановке, в его квартире, в которой он никогда не был, в кругу семьи. Бесшумно растворилась дверь, и вошел высокий, крепкий человек в национальном халате, который на вытянутых напружинившихся руках держал огромный торт. Вошедший положил торт на стол, сделал шаг назад и в сторону, и стало видно, какой этот торт большой и тяжелый. Усы, угреватые щеки и преданный льстивый взгляд показались Ракитину знакомыми. «Акилов! — произнес он нараспев, изумленный. — Тимур Акилов!»