— Может, договоримся? — выбрав момент, шепнула заведующая.

— Со мной? Так я детдомовский.

И тут произошло событие, все во мне перевернувшее. Из группы детей, следовавшей за нами в отдалении, ко мне кинулся мальчик и со словами: «Тетенька, возьмите меня в сыновья, я хороший!» — прижался ко мне. Я видела только коротко стриженный затылок, самую его макушку, и чувствовала неожиданную силу его тонких ручонок, которые не хотели разжиматься. Две мысли взметнулись и стали биться одна с другою. «Не мать ты ему — а почему не мать?» Была не матерью, но он выбрал меня в матери — оттолкнуть? «Что ж, возьмете ребенка на воспитание», — услышала я подсказку издалека, из прошлых неблизких уже лет. Я опустила ладонь на мальчишечий затылок. Сцена затягивалась…

Мы задержались до вечерних плотных сумерек, но домой ехали вместе. Мальчика звали Валерием, и было ему девять лет. Родителей своих он не знал, их унесла автомобильная катастрофа. В машине он заснул, приткнувшись ко мне. Я чувствовала, какой это смышленый мальчик и как он любит меня. Мне уже казалось, что он был у меня всегда.

— С сыном тебя, Вера, — сказал Ульджа Джураевич, сидевший рядом с водителем. — Ты словно из родильного дома едешь. Я, правда, не счастливый отец, но цветы по такому поводу поднесу.

Мы проезжали мимо базара, и он попросил водителя остановиться.

— Держи и не уколи пальчики! — сказал он, протягивая прекрасные розы.

Цветы благоухали, я была счастлива. Я даже забыла, по какому печальному поводу была наша поездка. Мне казалось, что ехала я на тайный зов Валеры. Спасибо Басову, он состоял не из одних несуразностей. Басов мог и промолчать, кого сейчас трогает несправедливость, совершаемая где-то и кем-то по отношению к кому-то. А Джураев вспоминал свой детский дом: сверстники все потерялись в бескрайнем житейском море, Мария Петровна Лебединская, еще собиравшая их под свое теплое крыло, умерла, но не голод неутоленный он вспоминал, а работу с двенадцати лет на оборонном заводе и медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», которую ценил больше всех последующих своих наград. У нас в Президиуме поначалу не поверили, что первую правительственную награду он получил в таком юном возрасте. И это недоверие тоже порадовало его: значит, он был способен на что-то такое, чего от него не ждали.

Дома я не знала, куда Валерия посадить и чем его угостить. Я крутилась и вилась вокруг него, пока не увидела, что он не привык к такому вниманию, что моя чрезмерная забота его утомляет. «Вера, будь благоразумной! — сказала я себе тогда. — Ребенок не игрушка». И только тогда он начал осваиваться. А что было осваиваться? Одна комната, вода из колонки во дворе, да и двор тоже не ахти какой. Я положила его на свою тахту, а себе постелила на полу. Вот тут он воспротивился.

— Вера Степановна! — взмолился он. — Я люблю на полу, разрешите мне на полу!

Ему, мужчине, было стыдно пользоваться большими удобствами, чем те, которые выпадали на мою долю. Я это поняла и сказала:

— Пожалуйста, укладывайся на полу.

И всю ночь прислушивалась к его ровному дыханию. Терпко благоухали розы. Мне даже казалось, что цветы чуть-чуть светились в лиловом мраке. Но заботы одолевали меня сугубо практические: письменный стол для занятий, две-три полки для учебников и тетрадей, брюки на каждый день — лучше всего джинсы, костюм выходной, пальто, рубашки, белье. Игрушки — сам скажет какие. Что еще? Увидим. Пока я знаю о его потребностях только то, что они чрезвычайно малы.

Заботы окружили меня, и я была рада, что их много.

Я изучала своего сына. Не сомневалась, что с таким же интересом он изучал меня. Наверное, Валерий был обыкновенным мальчиком, резвым и любознательным, привыкшим к шумным играм в среде сверстников, прямолинейным в суждениях. Грубости он стеснялся, я быстро открыла в нем врожденную деликатность. Грубых слов вырывалось у него немало — тогда он просил прощения одними глазами. Глаза его наполнялись стыдом за свою несдержанность, и он прятал их, отворачиваясь. Я старалась не мучить его наставлениями. Упаси боже! Я постигала его, а он постигал меня. Умел он очень многое для своих лет: мыть полы и посуду, гладить, ходить в магазин и на базар. Недурно рисовал. И все, что он умел делать, он брал на себя и раздражался, если я по старой привычке вдруг сама принималась прибирать посуду или вытирать пыль. Стирала я, гладил он. Готовила я, прибирал со стола он. Стремление помочь было у него очень естественным, и он не выторговывал себе за это ни мороженого, ни посещения кино. Просить ему вообще было тяжело, и это меня удивляло. Мне казалось, что у детдомовца должны быть крепкие локти. В детском доме никто никогда не навещал его.

— Почему же ты решил, что я приехала за тобой? — спросила я однажды.

— Я сразу увидел, что вы добрая.

— Говори мне «ты». Мы с тобой теперь самые близкие люди.

Но «ты» в обращении ко мне ему не давалось. Он видел в нем что-то обидное. «Вы» же вбирало в себя все оттенки уважения. Но, зная, что его «вы» мне не нравится, он избирал безликую форму обращения и звал меня по имени-отчеству. Учился он средне. Теперь он пошел в третий класс и старался куда больше. Тройки огорчали его сильнее, чем меня: ему нравилось делать мне приятное. Временами я даже изумлялась, до чего сильно развито в нем чувство благодарности.

В октябрьское воскресенье, синее-синее, я рано разбудила его и объявила:

— Сегодня мы отправимся в путешествие. Знаешь куда? На Глубокую речку.

— Ура! На Глубокую речку! — обрадовался он. — А костер мы там разожжем?

— Конечно, — заверила я. — Давай возьмем с собой кастрюлю, хлеб, суп в пакете, чай, колбасу.

— Ложки, пиалы, — продолжал он, суетясь.

Мы сели в электричку, идущую в Ходжикент. Я, оказывается, давно не пользовалась этим видом транспорта. Раннее солнце сопровождало нас в просветах между деревьями и зданиями. Стучали колеса, пассажиры чувствовали себя вполне непринужденно. Знакомые разговаривали, кто-то читал. «Это и есть полнота жизни, — вдруг подумала я. — И она моя, моя!» Мне показалось, что я сделала открытие. Забота о близких как основа душевного спокойствия. Я вырвалась из тисков одиночества, и сознание этого наполняло душу тихим и ровным свечением. В час ночной открытости всем ветрам и всему миру стены моей комнаты уже не стремились сомкнуться со стенами, а потолок — с полом. Я вспомнила Елену Яковлевну, с которой лежала в больнице. «Возьми в свой дом ребенка, — советовала она. — Замени мать тому, у кого жизнь рано ее отняла».

Встречный состав обдал нас грохотом, Валерий прижался ко мне и зажмурился. Вагоны мелькали и уносились в синюю даль.

— Не бойся, — сказала я, и мальчик открыл глаза.

Мы сошли на станции Ялангач. Город здесь кончался, девятиэтажки упирались в капустные поля. Тугие темно-зеленые кочаны лежали плотными рядами. Это было огромное полчище кочанов.

— А где наша Глубокая речка?

— Не спеши!

Мы шли мимо пионерских лагерей, теперь пустовавших, мимо кирпичного завода, мимо глубокого карьера, из которого брали глину, мимо хлопкового поля, белого-белого.

— Это вата, — воскликнул Валерий. — Я знаю!

За полем высились корпуса электростанции. Над трубами вился белый пар. Никакого движения-мелькания не было видно, только глухо вибрировала земля. Мы обходили станцию долго-долго, такая она была большая. Потом спустились в каньон.

— Глубокая речка! — крикнул мальчик.

Зеленоватая вода текла быстро и на расстоянии обдавала холодом.

— Где мы остановимся? — спросил Валерий. Глаза его горели.

— Не спеши, — повторила я. — Я знаю одно мировое место!

Славный поселок примостился в излучине нашей Глубокой речки — канала Бозсу, снабжавшего водой Ташкент. Гидроэлектростанции стояли на этом канале, и орошались из него большие поля от желтых предгорий до самой Сырдарьи. Замечательный это был канал, только очень холодный. Мы прошли через поселок, утопавший в зелени, подивились булыжной мостовой — нигде больше я не видела такой, поднялись на дамбу, и снова нам открылась Глубокая речка, тихая и плавная, зеркало которой отражало стволы и кроны серебристых талов, посаженных здесь еще до войны, когда и было выкопано русло.