Среди людей, которые шли к нам со своими нуждами, я скоро научилась выделять просителей, которых приводила к нам не их личная беда, а глубокая обида за упущения в наших общих делах. Неуживчивые эти люди очень досаждали своим начальникам, но благодаря их неуемности общество не чахло и не хирело, а продолжало свое поступательное движение. Просителей не за себя было немного, но то, с чем они приходили, почти всегда представляло интерес. И мы старались для таких людей. Стараясь для них, я поняла, что такое бюрократизм, что такое чиновничья черствость казенного человека, отдающего минимум усилий за свою зарплату, часто не маленькую. Бюрократизм, для себя, я определила как полное нежелание стараться для общего блага.

— Борис Борисович! Какими судьбами? — воскликнула я и подарила Басову безмятежную улыбку.

— А кто старое помянет, тому что? — поинтересовался он на всякий случай.

— Тому глаз вон! — весело сказала я.

— Я, может быть, и не заявился бы к вам, если бы не надеялся помянуть старое, — сказал он.

— Что вы нашли такого в старом, чтобы за него держаться?

— Вы ни за что не догадаетесь, пока я сам не скажу. Это совсем далеко от наших с вами личных отношений. Вы ведь об этом подумали прежде всего?

— Ну, почему обязательно об этом? — Я жеманно пожала плечами, но не обманула его.

— А о чем же? Меня, как я понимаю, всего на какой-нибудь час опередил ваш настырный молодой человек.

— Полноте! — остановила я его. — На развилке вы предпочли повернуть назад. Во мне ли в таком случае дело? И в моем ли молодом человеке?

— Убийственная характеристика, — сказал Борис Борисович.

Он говорил мне «вы», я только теперь уловила это. И правильно, я для него — «вы», лицо официальное.

«Неужели когда-то я и в шахматы играть научилась, лишь бы проводить с ним время?» — подумала я и грустно улыбнулась.

— Глубины чужой души непостижимы, — по-своему истолковал он мою улыбку.

— А глубины вашей души для вас — открытая книга? Ни за что не поверю. Вы себя сначала изучите.

— Спасибо за совет, — согласился он без тени обиды.

— Как же я в вашей памяти отложилась?

— А не обидитесь?

— Если и обижусь, то не прогоню.

— Умением работать. — Он выжидательно посмотрел на меня.

— Спасибо! — искренне поблагодарила я. — Как Ульмас Рахманович?

— Мы отказались от соперничества.

— Поздравляю. Это в масштабе лаборатории — событие. И кто инициатор?

— К стыду своему, не я.

— Куда вам с вашим всегда уязвленным самолюбием! — И не спрашивая, я знала, что первый шаг сделал Раимов. — Что ж, вам двоим, делающим дело, незачем идти врозь и делить славу, она и так с вами. Помню, как Инна, выгораживая себя перед Ульмасом Рахмановичем, пряталась за вас. А выгораживая себя перед вами, пряталась за Раимова. Новые объекты есть?

— Это пока Нарын, но не Пяндж. На Пяндже мы еще удивим мир высотными плотинами.

— Скучаю по лаборатории, — призналась я. — Работать бы месяц здесь, месяц — у вас, я бы ничего другого и не желала. Тут ведь с человеческой непорядочностью приходится иметь дело.

— Я к вам тоже по поводу этой самой непорядочности. У меня родители в Чирчике. Живут против детского дома. И каждый вечер видят, как обслуга волочет полные сумки продуктов. А детишки щупленькие. До чего беззастенчиво это ворье! Рожи — во!

— Нарисуйте, как туда проехать.

Он тотчас набросал эскизик.

— Я шефа подключу, — пообещала я. — Он детдомовский. Он там камня на камне не оставит.

— Я бы… я бы… — он поперхнулся и сделал указательным пальцем движение, словно нажимал на курок.

— Я бы тоже, — сказала я.

— Я помню, в детском саду мы садились в рядок на табуретки, ручками-ножками показывали быстрое вращение колес и кричали: «Ту-ту! Ту-ту!» А воспитательница, очень довольная, говорила: «Какой у нас быстрый поезд. Мы сейчас всех, всех обгоним!» И вот в какой-то момент своей истории страна уподобилась этому громко пыхтящему детсадовскому поезду, который никуда не ехал. Столько орденов и звезд да на одну грудь! Это как?

Я поморщилась, как от кислого. Сказала:

— Как, как! Ни я, ни вы в этих «каках» неповинны. Хотя как взглянуть! Почему тогда нам вдруг стыдно стало? Не за него, за себя стыдно? Почему мы, не смущаясь, провозглашали; «Верный ленинец, верный ленинец!» Я ночами спрашивала себя: неужели мы ни на что больше не годны, как на полное единодушие и бурные аплодисменты? Годны, годны, внушала себе. Тогда почему же, при таких успехах, купить в магазинах нечего? Неужели в суесловии никчемном пройдет-промелькнет жизнь? Нет, здоровое все в нас оказалось сильнее. Приборочку начали. Веничек, совочек, тряпка — все нашлось.

Проводив Басова до парадного входа, я сказала:

— Приходите недели через две, я вам сцены перескажу, которые увижу. Я сама сцены эти больше всего на свете люблю.

Слушая меня, Джураев скрежетал зубами. Какое-то время он был похож на танк, снаряженный для лобовой атаки. Вот захлопнутся тяжелые люки, взревет двигатель, шевельнется, нащупывая цель, орудие, и…

— Мы за ними понаблюдаем, — сказал он, подумав.

Я зашла к нему через три дня. Перед ним лежала груда снимков. Дородные тети и дяди выходили из детского дома, как из магазина, с сумками в двух руках. Обладатели самых хлебных должностей пихали в багажники машин ящики и объемистые бумажные пакеты. Анализ порций (их вынесли работникам милиции детдомовцы-старшеклассники) показал, что калорийность рациона занижена на треть. Причем мясо, сливочное масло и сгущенка изымались почти полностью.

— У нас в детском доме заведующей была Мария Петровна Лебединская, — вспомнил Ульджа Джураевич. — В голодные обмороки падала, но не позволяла, чтобы к нашим пайкам прикасались. Недавно мне похвалили одну заводскую столовую. Поехали посмотреть. Приветствую заведующую и узнаю знакомые черты. Дочь Марии Петровны! В чем, спрашиваю, секрет популярности вашего предприятия общественного питания? Если вы помните, отвечала она, моя мать никогда не позволяла себе брать. Это я помню прекрасно, говорю я. Она нам всем матерью была. Ну, а в мирное время не брать легче? Я не беру, и у меня никто не берет. Всего-навсего. И о них уже слава идет. Вот до чего мы дожили: обыкновенная норма для многих уже недосягаема. Когда я задумываюсь над этим, мне становится невмоготу.

Наш приезд в детский дом поначалу не вызвал особых эмоций. Правда, мы явились без предупреждения, и дородная заведующая в сером английском костюме была этим шокирована, но быстро овладела собой и повела нас по этажам. Посверкивало золото на пальцах, на груди и в ушах. Звенел властный, исключающий возражения голос. С ее слов, все обстояло превосходно. Государство не скупилось, персонал с редким рвением исполнял свои обязанности. Незаметным прикосновением руки Джураев сдерживал мое негодование, внушая:

— Улыбайся! Улыбайся! Тебе очень приятно слышать это.

Сам он, очарованный увиденным, восклицал чуть ли не ежеминутно:

— О, телевизор! О, мастерская! О, гэдээровские швейные машинки!

И заведующую оставило напряжение. Она даже не спросила, почему высокие гости обходятся без сопровождающих. Это было наше упущение, прихватить с собой председателя горисполкома явилось бы делом двух минут. Дети расступались перед заведующей, как вода перед супертанкером. При нашем приближении они странно взрослели. В спальной комнате Джураев откинул покрывало на ближней кровати, обнажил простыню и пропел:

— О, простыночка чистая, мило, мило!

Простыня была не первой свежести. По обшарпанной лестнице сошли во двор. Мы подходили к собачьей конуре, возле которой стоял внушительного вида Полкан.

— Так-так-так! — воскликнул Джураев и вдруг опустился на четвереньки.

Заведующая застыла с перекошенным лицом. Даже золото на ней потускнело. А мой шеф, не стесняясь ни нас, ни собачки, втиснулся в конуру — зад снаружи, хоть снимай для кинокомедии, и, пятясь, извлек на белый свет одну за другой четыре объемистые хозяйственные сумки. Отряхнул колени, ладони. Огляделся. К нему уже спешили двое молодых парней. Они сфотографировали сумочки, подняли их и удалились так же стремительно, как пришли. Гладко откормленный пес даже не гавкнул. Промолчала и заведующая. Впрочем, спектакль на тему «Я этим людям так доверяла» был впереди.