Легче ли мне сейчас? Как только я строго-настрого наказала себе, что личная жизнь не для меня, как только я внушила себе это, одиночество разжало свою бульдожью хватку. Но оно не повернулось и не ушло, а странно видоизменилось. Оно влилось в меня, и теперь мы неразделимы и неразлучны. Но, оказавшись внутри меня, оно ведет себя тихо-тихо. Это потому, что нет надежды. Когда была надежда, была и боль ожидания. А теперь?..

Новая работа не оставляет времени для самокопания. Я научилась трезво смотреть на себя со стороны. Прежде я не умела и не думала, что могу этому научиться. Словно не я, а совсем посторонний человек смотрит на меня со стороны и дословно передает мне все свои впечатления. Даже интересно. Что это мне дает? Я стала менее импульсивна, чаще и больше обдумываю, что сказать, как поступить. Инна и Варвара теперь бы меня не узнали.

Четыре холодных, гулких удара. Четыре часа, время ночной тишины, время полновластия всех демонов ночи. И опять настойчивое, неотвратимое: почему они это себе позволяют? Маленькая зарплата? А может быть, маленькая совесть?

Прием вел Ульджа Джураевич, а я записывала исходные данные. Вошли сразу пятеро. Взъерошенные, готовые драться.

— Пожалуйста, по одному, — попросила я.

— Мы все по одному делу.

— Тогда ладно, — сказал Джураев. — Для начала: кто вы, откуда?

Говорить стала женщина лет тридцати. На улице на таких оглядываются, но не для того, чтобы окликнуть, а с благоговейным изумлением. Европа и Азия гармонично соединились в ее чертах, придав им пикантную неповторимость и перечеркнув утверждение Киплинга о несоединимости Востока и Запада.

— Фазылова я, Фавзия Аглюловна, техник по деревообработке, — представилась она. — Живу в поселке Пойменный, под Ташкентом. Мы все из Пойменного. Слыхали о таком? Нет? Мы так и знали. Нам плохо в Пойменном, а вы о нас ни слухом ни духом. Но это не упрек, вы перед нами еще не провинились. — Она улыбнулась и стала еще краше. Ульджа Джураевич смотрел на нее как на чудо. — Нас в Пойменном две тысячи человек. Работаем на предприятиях Минсельстроя. Одно министерство над нами хозяин, одно-единственное. А порядка не было и нет. Потому что нет у нас местной власти. Мы находимся на стыке трех районов, и ни один не спешит взять нас под свое крыло. Советская власть в лице районных организаций спиной к нам повернулась. Вот мы и пришли спросить, до каких пор мы будем безнадзорные и неприкаянные?

— Простите, Фавзия… э-э-э… — Джураев споткнулся, но преднамеренно.

— Аглюловна!

— Простите, уважаемая Фавзия Аглюловна. Изложите, пожалуйста, ваши нужды.

— Первое, хлеба завозят мало. Про овощи-фрукты и мясо-молоко уже не говорю. Один магазин, одна продавщица. За всем в Ташкент не наездишься. Стыдно признаться, служебный автотранспорт за хлебом снаряжаем. Второе. В детском саду всего восемьдесят мест — на триста детей дошкольного возраста. И сидят женщины по домам. Нам сызмальства внушают, что работать надо, приносить пользу, и мы согласны. А детей куда девать? Третье — школа у нас только начальная. Детей постарше за девять километров отправляем. Опять же, кто как доберется, специально не возим. Ну, а заболел кто или рожать пришло время? Фельдшер один на весь поселок. Что он умеет? Врача нет, поликлиники нет, а куда ни сунешься, везде одно слышишь: вы не наши. А чьи мы? Вот за этим и пришли — узнать, чьи мы.

— Уважаемая Фавзия э-э-э…

— Аглюловна! — в третий раз назвала свое отчество красавица.

— Аглюловна! — повторил, смакуя каждый слог, Джураев. — К кому вы уже обращались? И что вам отвечали, что обещали?

— И в облисполком ходили, и в министерство.

— Поедем к вам! — сказал вдруг Ульджа Джураевич. — Пятерых всех с собой не возьмем, не поместимся, а вас, товарищ Фазылова, возьмем.

Он вызвал машину, и мы поехали. Он сидел впереди, он любил переднее сиденье с широким обзором. Я искоса поглядывала на Фазылову. Вот таких, думала я, и надо выбирать депутатами.

Подъехали к Пойменному. Коттеджи под шиферными крышами, малорослые деревья. Общежитие. Все новое, без следов запущенности. Не верилось, что люди здесь маются. Но школа только обозначена фундаментными блоками. На месте поликлиники пустырь с жухлой лебедой.

— Все внимание производству, а люди в загоне, словно нет у нас своих, человеческих нужд и забот, — сетовала Фазылова.

Ульджа, я видела, уже был накален.

— Знаете, неуютно чувствовать себя гражданами второго сорта, — продолжала накручивать Фавзия Аглюловна.

Возможно, у них здесь был конкурс, кому представлять Пойменный в Президиуме Верховного Совета республики, и она победила. Зашли наугад в один коттедж. Расспросили хозяйку. И слова те же, и интонации.

— Осталось только в Москву написать…

— Ясно! — сказал Джураев. — Показывайте уважаемая Фавзия Аглюловна, где ваш дом, мы вас к самому крыльцу доставим. Будет и власть у вас, и порядок.

— Прямо завтра?

— Не так сразу, но и без волокиты.

— Можно, я вас не сейчас, а после поблагодарю?

— Можно, — улыбнулся мой шеф.

Процокали литые каблучки и стихли. И я спросила:

— Ульджа Джураевич, почему здесь депутаты бессловесны?

— А где они другие? Вот и ты начинаешь разбираться в этих вещах. У нас люди десятилетиями работают, а таких вопросов себе не задают. Скоро тебя знаешь как звать будут? Вера, которой больше всех надо.

— И пусть! Может быть, за этим я и шла в ваше учреждение.

— Надо говорить: в это уважаемое учреждение.

До вечера мы побывали во всех трех райисполкомах и в облисполкоме. Неприятное осталось у меня впечатление. Неужели в момент принятия населенным пунктом Пойменный статуса поселка не были четко обозначены его границы и определена территориальная принадлежность? Быть того не может! Но надлежащей бумаги так и не нашли. В этот вечер мы выслушали тысячу и одно заверение. Здесь председатель облисполкома не отличался от рядовых работников.

— Мы это поправим! Спасибо, что вы открыли нам глаза!

Я говорила с министром сельского строительства. Этот не прикидывался Фомой неверующим. Да, ему докладывали, и ходоков он принимал. Его конкретной власти не хватит для решения вопроса. Нужен авторитет Президиума. То, что он говорил, было уже ближе к истине. Хотел помочь, но не получилось. Прямо заколдованный круг какой-то. Этот человек совсем не чувствовал за собой вины. Не он отвечал за торговлю хлебом. За круг своей ответственности, четко очерченный, он не переступал, вину же других должностных лиц обозначал выпукло, рельефно. С них и спрашивайте! Что с того, что речь идет о его рабочих и служащих? Заработную плату они получают без задержек, планы выполняют. Остальное — не в его ведении. Прав он или не прав?

— А это уж как он сам считает, — ошарашил меня неожиданным выводом Джураев. — Его обязанности не малы, не расширять же их беспредельно.

Тут было над чем поразмышлять. Может ли власть быть внимательна к каждому человеку? В идеале — да, а реально?

Я три дня не разгибая спины готовила вопрос о бесприютности Пойменного. Называла вещи своими именами, ничего не затушевывала. В таком виде документ и предстал пред светлые очи Джураева. Кряхтенье раздалось, рука потянулась к перу, а потом раздалось новое кряхтенье, и перо так и не было приведено в действие. Я ликовала. Это был мой первый серьезный документ, который шел в дело без правки. Усталость — не в счет. Товарищ Фазылова, в нас вы не ошиблись!

Я теперь помногу разговариваю сама с собой. Почему, спрашиваю я себя. Почему в нашем справедливо задуманном обществе еще встречается несправедливость? Абстрактной несправедливости, увы, не существовало. У каждого неблаговидного дела был свой адрес, фамилия или фамилии людей, позволивших себе недозволенное. На этих людей я насмотрелась. Похожими они не были, но все же что-то их роднило. После долгих размышлений я дала этому «что-то» название — бездуховность. Эти люди вдруг оказались в свете прожектора, и им стало неуютно. Они тотчас сплотились, так легче ограждать себя от напастей. Как преданно они улыбались! Они видели вас впервые, но вы уже были их другом до гробовой доски — при условии, что не проявите к ним пристального внимания.