— Я так влюбился, понимаете ли, — говорил он нам, — что все на свете забыл, и так страдал, что она выходит замуж. Лежу и думаю, — говорил он, — принесло это, черт, пассажирку, если б не она…

Долго думал Коля Собакин, спать не может, красавица-соседка не идет из головы. Случай такой редкий. Поезд летит. Остановится на станции и опять мчится. И думает Коля: «А что, если я тихонько открою дверь, наверно, эта старая пассажирка уж дрыхнет. Я тихо зайду в дверь, ох, как она нравится мне». И Коля, встав, вышел в коридор. Он тихонько открыл дверь соседнего купе и ползком, снизу, влез в купе. Она лежит. Он слышит ее дыхание. Темно. Он тихо говорит прямо ей в лицо:

— Я, я пришел, я сосед, милая, люблю, люблю, как я вас увидел, я уже любил.

— Кто вы? — спрашивает тихо лежащая.

— Я ваш сосед.

— Да, да, — шепчет лежащая, — я, да, помню, вы отворили окно, молодой человек, вы меня видели, вот, да, что же.

— Я так страдаю, — шепчет Коля.

— Успокойтесь, успокойтесь, зачем, вы так молоды и такой бедовый. Не бойтесь. Наверху — спит.

— Только, понимаете, я чувствую, что-то не то, — говорит Коля, — целую не то, руки какие-то толстые и голос что-то другой. Я думаю, что это спросонья, что ль. Нет. Батюшки! Да ведь это другая.

— Понимаете ли, — говорит нам Коля Собакин, — я не в то купе попал, насилу я от нее отделался, да к себе скорее. А она за мной: «Куда вы?», — говорит. Тут я увидел ее. Батюшки! думаю, это другая, ужас. Я закрываю купе, скорей, а она говорит: «А нет!.. Я не позволю… молодой человек… вы сами…» Я захлопнул скорее купе и запер.

Лежу да думаю: что делать? Она мне сделает сцену, когда в Петербург приеду. И при той. А там еще жених встречает. Лег я это, и сердце так колотится. Скверно себя чувствую. Думаю: вот что, вылезу на станции и поеду со следующим поездом. Жалко, ту не увижу, хотя она мне указала в Петербурге, кондитерскую, где ее можно видеть. Все равно жених встречать будет, недаром она говорила «кончаются дни моей свободы», верно говорила.

И Коля Собакин встал, выпустил воздух из дорожной подушки, которая называлась почему-то «думка», положил ее в свой чемодан, надел калоши, пальто. И, как только поезд подошел к станции, он спустился со ступеньки вагона на платформу, увидал толстую даму, которая закричала ему: «Куда?» Коля Собакин бегом бежал по перрону на станцию. Там заспанный буфетчик посмотрел на него. Коля выбежал со станции, видит площадь, стоит извозчик, спит, он к нему, говорит:

— Вези меня в гостиницу.

— Вам в какую?

— Это Тверь? — спросил Коля.

— Чего — Тверь, ишь ты. Это Волочек. А вам в Тверь? Чего вы!..

— Поезжай скорей в гостиницу, — приказывает Коля.

— Тута петербургские номера есть, али Кукуевские?

— Все равно, поезжай скорей.

— Чего вы, барин, Тверь говорите, может, вы деньги не отдадите?

— Сколько?

— До ей, почитай, версты с две. Надо два-то рублика, с вашей милости. Ночное время.

— Хорошо, вези.

— Давайте деньги вперед.

Коля вынимал деньги.

— Скорей, — кричал он извозчику.

— Прибавить надо будет, барин.

— Скорей, прибавлю, — горячился Коля.

Ехав, он глядел назад, никто не ехал за ним. «О, Боже, — говорил Коля, — надо же мне было попасть в другое купе, вот уж не везет-то».

Ночь была холодная, руки озябли, мороз. Кругом покрыто белым инеем. Лезет Коля в карман, нет перчаток, в боковом кармане что-то жесткое, достал молоточек, чем выстукивает доктор. Думает, что такое, кто это ему положил? Должно быть, в Москве. Паспорт тоже, темненький, это его.

В Кукуевской гостинице заспанный коридорный отвел ему номер и спросил паспорт. Коля приказал его разбудить в восемь часов утра. В восемь утра коридорный разбудил Колю Собакина, подал самовар, баранки, и на подносе, около стакана, лежал Колин паспорт, в темном, рябинкой, переплете. Коля посмотрел паспорт и ахнул. Написано в паспорте: доктор Сергей Николаевич Голубков. Коля бросился к пальто: похоже, барашковый воротник, синеватое, как у него. «Ах, — думает Коля, — Боже, что же это такое!» В это время кто-то постучал в дверь, и вошел полицейский пристав. Коля Собакин несколько растерялся.

— Будьте так добры, доктор, — говорит пристав, — у нас тут нет, почитай, докторов, есть один, ничего, да в отъезде. Я по соседству здесь живу. Окажите такое одолжение. Жена заболела, кашель. Посмотрите, рядом живу. Сделайте милость. Паспорт я ваш прописывал, вижу, доктор. Вот, думаю, обращусь. Помогите, прошу.

«Я прямо не знаю, как быть, думаю, латынь я учил. Пойдемте, — говорю, сам думаю, молоточек у меня есть, буду слушать».

Больная такая худая женщина. Ну, я ее стукаю молоточком. Говорю так, нарочно, важно: «Ничего особенного».

А муж, пристав, уж приготовил чернила, бумагу, лекарства прописывать — рецепт. «Черт-те что», — думаю и вспомнил я, принимал гимназистом кали броматум, аква дистилятум^[631] и — прописал. Он мне рублевку сует. Я говорю, не беру. Пришел в гостиницу, взял чемодан да на вокзал. Приехал, вижу, какой-то поезд отходит. Носильщик говорит: «Видно, барин, опоздали». — «Опоздал», — говорю.

— А когда поезд на Петербург идет?

— Долго, — говорит, — вечером. Вы, знать, Малюхин будете?

— А что? — говорю я.

— Ваши-то все уехали на Осеченку, на охоту с собаками, говорили мне, что ежели приедет Малюхин, посади его до Осеченки, на товарный. Вот сейчас товарный пойдет, так я вас устрою.

— Ладно, — говорю, — все равно, с Осеченки я уеду до Петербурга.

Взяв мой чемодан, он понес его на платформу. Кондуктор посадил меня в вагон товарного поезда. Когда я вылез на первой же станции Осеченка, то увидел, что станция маленькая, сзади идет большой лес. Ко мне подходит возчик с кнутом.

— Пожалуйте, барин, — говорит. — Вы, знать, к Ялычеву на охоту приехали.

— Да, — говорю, — только скажи-ка, любезный, когда поезд на Петербург идет?

— Прошли поезда-то, теперь ночью пойдет.

— А на Москву?

— А на Москву-то в шесть часов.

— Вот, — говорю я, — скажите Ялычеву, что я телеграмму получил, нужно ехать мне дальше.

— Ладно, — говорит, — барин, на чаек бы с вас, я ведь ждал.

Дал я ему на чай.

Долго дожидался поезда. Взял билет на Москву и сел в вагон, когда подошел поезд. Сижу я в купе второго класса, против меня такой, с проседью, симпатичный человек, закурил папиросу, посмотрел на меня и сказал:

— Вот я вчера ехал в Петербург, с курьерским, какие жулики бывают. Или растяпы. Я, понимаете, спал, а пассажир, сосед, мое пальто надел и ушел. Вот на этой станции, кондуктор говорил. Главное, у меня паспорт в кармане был.

«Вот, — думаю я, — черт, что!» Батюшки! а пальто-то его на мне надето. И мое висит тут, рядом. А сосед говорит:

— Далеко еще до Москвы-то. Вздремнуть надо. Хорошо, — говорит, — просторно, одни едем.

Лег он и спит, всхрапнул. Я пальто его снял. Оставил паспорт его в кармане. Надел свое пальто, взял чемодан и тихонько вышел из купе и сел в другое. Место было свободное.

— Ну и что же, все так и кончилось? — спросили мы Колю Собакина.

— Нет! — сказал Коля — Это еще не все.

Жена доктора Голубкова, которой муж рассказал чудесный случай с его пальто, на другой день была сама не своя. Ну, женщина, конечно. «Вы, — говорит она мужу, — изволили в Петербурге быть, да?!.» Доктор удивился тону супруги. «В Петербурге, а что?» — «Вы лжец! Я несчастная!» — упала в истерику, как полагается. Доктор не понимал, в чем дело, а жена ему кричала: «Лжец, лжец!» А у него прием, больные, он в отчаянии. Жена уехала с дочерью к своей мамаше. Написала ему, что он скрыл от нее, что был в Волочке. В паспорте отмечено. Доктор был поражен. Ездил в Волочек, узнал у пристава, что был у него доктор Голубков, хвалил ему доктора пристав. Говорил: «Вот доктор, вот доктор, лекарство такое, кали броматум, что болезнь как рукой сняло».

— Как же это ты, Кокоша, все узнал? — удивились мы.