— Это шереспер играет, — сказал мне Бартельс.

Приятно сидеть на плотине; под ногами падает вода. Берег — песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая. Потом спускаются к самой воде, так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…

Загляделся я на чайку и вижу: под ней, в воде, у самой поверхности, плывет большая рыбина. Эта рыбина вдруг сразу извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала в воде маленькую рыбку и улетела на песок.

С берега, смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз на воду. А под водой я опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. «Что же это такое? — подумал я. — Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспера и ведет его, чтобы он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся…»

Я гостил в доме своего друга и профессора, прекрасного художника В. Д. Поленова.

Мы часто гуляли с ним по берегу Оки, которая текла внизу его дома. Я как-то заметил на берегу этих чаек и рассказал ему о своем наблюдении на плотине, в Фаустове.

На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспера. Крупная рыба билась на удочке, я вытащил шереспера на песок. Маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля-охотника. Они просто плакали, подлетая близко ко мне. Я освободил рот шереспера от крючка и пустил его в реку обратно. Чайки успокоились.

А когда, через час, я поймал там на блесну щуку, чайки не обратили на это никакого внимания.

На Трубной площади в Москве, где по воскресеньям был базар, шла торговля охотничьими принадлежностями, ружьями, птицами, голубями. Крестьянин предложил мне однажды купить гончую собаку. Собака была красивая, большая. А другой продавец держал на руках непородистую, уродливую таксу, с кривыми лапками.

— Купи, барин, собаку, — сказал он, — она зайца гонит.

— Как — зайца гонит? — удивился я.

Маленькая такса жалостно смотрела на меня карими глазками. Я купил и таксу, привез их к себе в деревню. Они как-то сразу привыкли ко мне. Я собачий человек, а собаки чувствуют, кто их любит.

В деревне у меня хорошо. Мой охотник, пойнтер Феб, не обратил на новых собак особого внимания, но деревенская собака, дворняга Шарик, у которого хвост был завернут невероятным крючком, веселый, сразу подружился и с таксой, и с гончей, которую звали Бурмистр.

Шарик собака невозможная: целую ночь на месяц лает. Не дает спать. Ничего не поделаешь: выпустил я ночью Бурмистра и таксу. Шарик замолчал. А утром дедушка — сторож моего дома — говорит мне:

— Новые-то собаки наши, гляди-ка, какого зайчину-русака пымали. Из лесу притащили. Во собаки!

Днем собаки спят, свернувшись. Устали за ночь. Но когда кто-либо из крестьян ехал или шел мимо сада, Бурмистр, такса и Шарик просыпались и лаяли: сторожат меня. Каждого проезжего считают долгом облаять ужасно. Будто так обязательно надо. А к вечеру опять пропадают.

Сторож-дед зовет меня утром:

— Гляди-ка, — говорит. — Наши-то опять зайчину тащат.

Заяц-русак лежит у крыльца. А собаки, высунув языки, стоят около. Смотрят. Вот мы какие, собаки-то. Опять принесли. И опять русака.

— Как же это они зайца поймать могут? — удивляюсь я.

Дедушка тоже говорит:

— Кто их знает, хитрость какая? И махонький-то этот, такс криволапый, тоже тут.

Каждое утро собаки притаскивают зайца. Дедушка доволен. Говорит: «Чудное дело!» — и кормит собак хлебом.

Пришел мой приятель, охотник-крестьянин Герасим Дементьевич. Тоже дивился:

— Чудное дело, — говорит. — Где же зайца поймать в лесу? Да и в болоте если — трудно. А пошто махонький, кривоногий, с ними? Как он поспевает? Не борзые собаки. Чудное дело… И заметь, Лисеич, — все русаков таскают. Прямо удивление.

Вечером поздно Герасим вернулся ко мне.

— Ну, — говорит, — и собаки! Видал я, как они работают. Диву дался. Бурмистр в моховом болоте идет, косолапого маленького за собой ведет. Причует след, и косолапый залает тоненьким голоском, до того чудно, и по следу бежит. Ну, где же ему! Заяц думает: что такое? — отбежит немножко и сядет. А косолапый ближе. Заяц опять бежит. Чудно ему. Косолапый мене зайца. Опять отбежит заяц. А Бурмистр и Шарик залягут в кусты. Прямо на ходу. У русака-то ход прямой. Понимают. Косолапый все бежит да лает. Гонит, значит. А заяц тихонько от него прыгает. Да прямо Бурмистру в лапы. А Шарик тут. Они его — цоп! Вот ведь плутня какая, подумаешь. Сговорились. Дожидаются потом косолапого и несут добычу домой. Тебе, значит, хозяину, служат. Ведь не едят, заметь. Какое дело! Почему так русака выбирают? Понять нельзя. Потому, значит, у русака ход прямой. Вот что, Лисеич. Подумай, как у них башка работает.

Я уехал из деревни в Москву. И узнал с огорчением, что таксик пропал. Пастух сказал, что его волк унес. И кончилась собачья охота на зайца. Дедушка-сторож мой тужил, качал головой, говорил:

— Ну, и собака была! Хошь кривоногая, а ума в ней чтó. Да, зайчины я поел досыта. Да и шестнадцать рубликов со станции за зайчину набрал. Спасибо кривоногой. Царство ей… Тьфу! Нельзя так про собаку, — и дедушка плюнул.

На выставке куроводства в Москве я купил гнездо японских кур — петуха и четыре курицы. Маленький белый петушок и белые маленькие куры. Петух, сердитый и гордый, так петушится около кур, себя показывает, важно, как султан в гареме. Ночью ровно в 12 часов кричит «Ку-ку-ре-ку». Почему петухи вообще кричат ночью — неизвестно.

Привез я этих кур в деревню к себе, и через неделю их всех перетаскал ястреб.

— Курятник таскает, — сказал мне мой сторож, дедушка Афанасий, — ястребина здоровый, белый, чисто серебряный… Большой, как орел.

В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна, — оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: «Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…»

Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел из лесу, ястреб, увидав меня, раскрыл белые крылья и улетел. «Погоди, — думаю, — не уйдешь». Опять дома переоделся, взял шапку у дедушки, надел рваный тулуп, взял ружье, спрятал под тулуп, пошел. Сидит ястреб на сосне. Увидел меня, улетел. Я ружье спрятал в хворост неподалеку от сосны.

На другой день переоделся в кацавейку, надел картуз, шею завязал шарфом. Взял корзинку, вроде как за грибами. Пошел к сосне. Ястреб увидел меня и улетел.

Через неделю я пошел пешком на станцию. Думаю: пройду округою, заверну к сосне, посмотрю. Очень меня ястреб задел за живое. Иду, вижу, сидит на сосне, не летит. Подошел к самой сосне, а он сверху и смотрит на меня. Я свистнул, хоть бы что. Поднял шишку с земли, бросил. Ястреб никакого внимания на меня. Я хлопнул в ладоши — ничего, не улетал. Ходил кругом сосны, искал камня. Камня нет. Ушел на станцию. Там получил письмо, послал телеграмму и вернулся домой. Дома я жалуюсь дедушке-сторожу:

— Ястреб, что кур-то наших таскает, вот что со мной делает. Как бы застрелить его?

— Эк, да, — смеясь, сказал дед, — он те знает. Ежели бабой переоденешься, ну, тады еще, можно думать, что застрелишь, а то он хитер. Вор — потому, но и зорко видит.

Верно, думаю. У тетушки Афросиньи попросил одежу, платья; она все принесла мне в узле. Переодеваюсь, надеваю башмаки, юбку, кофту, платки навязываю, другим платком завернул бороду, усы, оделся, посмотрел в зеркало — похож на бабу, похож. Взял корзину, а ружье в юбку запрятал и пошел. Ястреб увидал и улетел. Когда я шел домой, деревню обошел, бабой одет, неловко — узнают. Жалуюсь охотнику Герасиму, приятелю своему, тот смеется. Говорит: