Неторопливыми шагами я взбирался вверх по нашей улице. С Джыдыр дюзю дул теплый ветерок, но мысль, что я снова возвращаюсь в опротивевший мне дом, наливала непомерной тяжестью мои ноги. Я остановился и подставил лицо ветру.

Когда я пришел, то увидел, что Имран и Гюльбешекер о чем-то горячо спорят. Не обращая на них внимания, я прошел к себе. Тут же голос ханум позвал Имрана. Я вышел к господам. Они играли в нарды. Ханум с неприязнью спросила меня:

— Где ты был? Почему только сейчас пришел?

— Мехмандар-бек водил меня и Мемиша в театр.

Ханум обратилась к беку, но в голосе ее звучала издевка по моему адресу:

— Поздравляю тебя, Вели-бек: наша кошка котенка родила, назвала его Будагом. Теперь этот котенок ходит в театр.

Я промолчал. Где были мои мысли, а где — ее!.. Я спросил только, зачем она позвала Имрана. Ханум с раздражением буркнула:

— Скажи ему, чтобы накрыл на стол!

Когда я выходил из комнаты, то услышал, как ханум со злобой сказала беку:

— От него нам следует избавиться! Отправь его обратно в Учгардаш. Не хочу видеть его противную морду!

Вели-бек, как всегда, промолчал, собирая кости и складывая нарды.

Ханум словно хотела ужалить меня, но не тут-то было! Я и сам рвался из бекского дома, как птица из клетки!

Имран стал готовить, ворча себе под нос, что господа впервые за долгие годы вдруг решили поздней ночью поесть. Он вынул из духовки сковороду и кастрюлю, чтоб переложить еду на тарелки.

— Отнеси! — сказал он мне.

И я впервые за время моего батрачества наотрез отказался:

— Сам неси, я не пойду!

Имран не стал спорить: во-первых, время было неподходящее, а во-вторых, понял по моему лицу, что это сегодня бесполезно.

Про себя я твердо решил, что наступили последние дни моего пребывания в доме Вели-бека. Сам вид Джевданы-ханум мне был отвратителен. Ненависть бушевала во мне. Как понимал я сейчас моего отца!… Только бы мне поступить в семинарию! И дня не останусь в этом доме, а сейчас… А сейчас мне надо потерпеть. «Терпел два года, — говорил я себе, — потерпи и два месяца!»

Но однажды утром я отказался идти и на базар за покупками. Имран уже понимал, что со мной лучше не спорить, поэтому попросил готовить завтрак, а сам взял корзины и отправился на базар.

Неожиданно на кухню зашла Гюльджахан. Она постояла молча минуту-две; не дождавшись от меня ни слова, начала сама:

— Ты совсем не разговариваешь в последнее время со мной, Будаг. — Она говорила так, как если бы продолжала давно начавшуюся беседу. — Все, что ты говорил о Кербелаи Аждаре, правда! Я знаю, что меня не ждет в жизни с ним ничего хорошего. Но я не могу спорить с тетей и не слушать Вели-бека… Прошу тебя, не напоминай мне ни о чем. Достаточно того, что меня выдают замуж, как вдову, с одной молитвой… Из-за того, что Салатын-ханум в трауре, решили не делать пышной свадьбы и никому о ней не сообщать, даже маме…

Я молча пожал плечами. Что я мог сказать? Что посоветовать? У меня хватало своего горя и своих забот.

А Гюльджахан прерывистым шепотом продолжала:

— Прошу тебя, Будаг. Сделай так, чтобы в дни свадьбы ты был еще здесь, не спорь с тетей, не зли ее, не то отошлет…

Я оглянулся и увидел, что слезы катятся по ее щекам. Мне стало жаль ее, и все злые слова тотчас улетучились из моей головы. Чтобы переменить тему, я спросил:

— Это правда, что вам с Гюльбешекер играют свадьбы в один день?

— Да.

— А Гюльбешекер в самом деле любит Имрана?

Гюльджахан с тоской вздохнула:

— Пусть Гюльбешекер благодарит аллаха, что Имран берет ее за себя! Ей бы следовало каждый день раздавать нищим хлеб, чтобы и они молили за нее всевышнего…

— Дай аллах вам обеим счастья!

— Если бы люди не помешали, может быть, аллах и сделал меня счастливой, а так и она и я в один день станем несчастными. — Гюльджахан опустила голову.

— При Советской власти никого нельзя выдать замуж насильно! Это сказал сам Нариман Нариманов.

— Будаг, я же просила тебя не напоминать мне о моей беде!

Но я все-таки не удержался и спросил:

— Гюльджахан, а если мне случится увидеть твоего парня, что ему сказать?

— Зачем ты сорвал корку с моей раны?..

— Ну, а все же? — пристал я.

— Скажешь… — И задумалась. А потом, побледнев, произнесла: — Если умру, буду принадлежать черной земле, а если останусь жива — только ему!

Я усмехнулся:

— Чему верить, Гюльджахан, тому ли, что ты сказала прежде, или твоим словам, которые ты говоришь теперь? Нельзя бросать обещания на ветер!

Она не успела ответить — Имран вернулся с базара. Плита горела жарким огнем, утренний завтрак был уже готов, и я все прикрыл крышками, чтобы не остыло. Зашумел самовар.

Солнце, поднявшись над башнями крепости, заливало Шушу своими лучами. Истаяла предутренняя роса с железных крыш домов, поднялись головки цветов. Фруктовые деревья в саду Вели-бека, кусты жимолости и боярышника, омытые росой, сверкали на солнце. Над цветами жужжали пчелы, собирая нектар. Все в природе тянулось к солнцу, к жизни. Не мог я примириться с тем, что полная сил, красивая и умная девушка сама бросает себя в пучину бед, отказывается от права решать свою судьбу. Проливать горькие слезы и изнывать от тоски — это одно дело, а решиться на протест — совсем другое! Но что я мог сказать?!

В тот день семья Вели-бека не смогла, как всегда, предаваться отдыху и удовольствиям: вечером предстояло обручение Гюльджахан.

А еще через несколько дней два прекрасных журавля должны были покинуть свое гнездо.

Наступил день свадьбы.

Имран и я заранее приготовили все, что было нужно для праздничного ужина. На широком и длинном балконе второго этажа были накрыты столы для мужчин. Для женщин постелена огромная скатерть на ковре в столовой.

По традиции, замужество молодой девушки со вдовцом не отмечается пышно и шумно, но в тот день в доме было довольно много гостей. Были приглашены старейшины рода Гаджи Гуламали и другие родственники Кербелаи Аждара.

Только Имран не пригласил никого из своих близких.

Застолье продолжалось ненамного дольше обычного ужина, произносились тосты за молодых, желали им здоровья и счастья, благословляли на добрую жизнь.

Аксакалы Гаджи Гуламали увезли Гюльджахан в дом Кербелаи Аждара, а Имран с Гюльбешекер спустились на первый этаж в приготовленную для них свадебную комнату.

На следующий день я не мог узнать молодоженов — Имрана и Гюльбешекер. Они не были похожи на тех людей, кого вчера вечером поздравляли гости и хозяева. Словно прошедшая ночь изменила их обоих.

Но что со мной?.. Я ушел к себе в комнату, и мне вдруг стало тоскливо… Два года мы с Имраном, как бы то ни было, всегда были рядом, в этой комнате… Или мне грустно, что прежних отношений между нами уже не будет? Мало мне было его ядовитых замечаний?

Я никак не мог понять, что же произошло с Имраном и Гюльбешекер за прошедшую ночь… Смешливая и болтливая Гюльбешекер стала слишком уж серьезной и молчаливой. Имран побледнел и даже постарел за ночь. Я спешно вымыл посуду, оставшуюся со вчерашнего дня: вечером, когда ушли гости, я опасался разбудить хозяев.

И всегда не слишком словоохотливый, Имран вообще перестал говорить. Когда ханум давала ему распоряжения относительно обеда, он хмуро смотрел себе под ноги и ничего не говорил.

«Наверно, — решил я, — и Гюльджахан с Кербелаи так же изменились. Гюльджахан теперь не станет и говорить со мной».

Я заметил, что Имран теперь проявлял значительно меньше усердия к своим обязанностям и делал все нехотя. Теперь на меня падала бо́льшая часть работы на кухне. Должен сказать, что Гюльбешекер старалась не попадаться на глаза господам и все возилась в своей комнате.

Жизнь входила в привычную колею, если не считать постоянно дурного настроения у Имрана.

Однажды во время очередной прогулки по Джыдыр дюзю Вели-бек встретил Джаббар-бека. Они вместе прошли к живописному роднику Иса-булаг и вернулись домой, где к тому времени их ждал Мехмандар-бек.