Я убирал со стола и слышал весь их разговор. По правде говоря, я не ожидал, что дело повернется таким образом, но еще больше меня удивило, что у бека внезапно улучшилось настроение. Он вернулся к себе и улегся на тахту с книгой в руках. А ханум, довольная достигнутой победой, запела какую-то песню об уточке, ищущей на озере селезня. Мне даже послышалось, что она вставила в песню имена «Аждар» и «Гюльджахан». Напевая, она открыла дверь в комнату племянницы.

Я спустился вниз, съел остывший бульон, остатки яичницы и начал мыть посуду.

Вдруг дверь открылась, и я увидел Гюльджахан. Она была похожа на человека, у которого отняли последнюю надежду: лицо осунулось, глаза покраснели. Мне стало ее жаль. Я сразу понял, что произошло. Они ее принудили дать согласие! Ее погубило безволие и рабская покорность. Но смею ли я осуждать ее?! А я сам? Кто мне объяснит, почему я до сих пор в этом доме?.. Я непременно уйду с бекского двора! Дождусь сентября и уйду!

Гюльджахан еле слышно прошептала:

— Я не смогла отказать тете. Не в силах перечить Вели-беку. Своей волей я бросаюсь в огонь.

Я ответил резко:

— Каждый сам знает, что ему делать!

Она зарыдала.

— Будаг, клянусь аллахом, я не могу забыть хлеб, которым меня здесь кормили. Если бы я могла, я ни минуты бы здесь не оставалась. Но мне некуда идти, понимаешь, некуда!.. Мама сама живет из милости у дяди, а куда мне идти? Я не могу…

— А ты сообщила тому, кому слово дала, что выходишь замуж? Он ведь не сводит глаз с дороги, ждет тебя!

Гюльджахан не успела ответить — мимо двери прошла Гюльбешекер и подозрительно посмотрела на нас, волосы ее были взлохмачены, на щеках горел яркий румянец. «Где она была? — подумал я. — Уж не у Имрана ли?»

Часа через полтора на кухне появилась ханум. Она подошла ко мне вплотную, внимательно глядя, выпалила:

— Поздравляю, Будаг! Говорят, тебя берет к себе на работу сам Нариман Нариманов?

Имран растерянно посмотрел сначала на ханум, а потом на меня. Ханум села на стул.

— Бек говорит, что среди тех, кто ест наш хлеб, нет и быть не может недовольных. А я ему отвечала всегда, что он ошибается. И вот пожалуйста! Посмотрите только, до чего дело дошло! Этот сопляк идет на собрание в мечеть, сидит в первом ряду и слушает речь Нариманова!

— Когда это было, ханум? — спросил Имран.

— А ты спроси у него! — И снова обратилась ко мне: — Я не ожидала от тебя такой наглости! Разве ты не видел, что в мечети собрались аксакалы города? Ты не постеснялся присутствовать на том собрании, где находится твой бек, чей хлеб ты ешь!

Я понял, что если я не отвечу сейчас же, то уже потом не смогу на это решиться.

— Ханум, сначала бы узнали, для кого было это собрание: для беков или для таких, как я, а потом уже и ругайте!

Хозяйка явно не ожидала отпора и закричала на меня еще громче:

— Без моего разрешения или разрешения Имрана не смей отлучаться из дома! — Она явно хотела привлечь Имрана на свою сторону и заставить его тоже наброситься на меня. Но на сей раз Имран молчал, хотя и был зол. — Уйдешь — больше не возвращайся! Ты, как я теперь понимаю, весь в своего отца! И отец твой был таким же неблагодарным! И зять твой похож на овода! Слава аллаху, он уже несет свое наказание!

Я не сдержался:

— Ханум, говорите обо мне, а зятя оставьте в покое!

— Нет, вы только на него посмотрите! — всплеснула руками ханум. — Каков наглец! Он уже кричит на меня! — И еще и еще какие-то слова она обрушивала на мою голову. Я хотел возразить, но Имран дернул меня за рукав: «Не перечь!»

— Вот мое окончательное слово: твои дороги — базар и родник! И будь послушным! Не брыкайся, как норовистый конь! Только с моего разрешения ты можешь покинуть дом! — Она собралась уходить и, громко вздохнув, раздраженно проговорила: — Надо было мне помнить, что тот, кто держит в доме шелудивого пса, никогда добра от него не увидит!

Хоть я дал себе слово молчать, но тут не сдержался:

— Когда хозяин с палкой идет на собаку, та может укусить и хозяина!

Хозяйка зашлась в крике:

— Советская власть научила тебя говорить! Нахал! Обрел дар речи!

«Говорить так говорить», — решил я.

— Ханум, если бы я действовал так, как велит мне Советская власть, то давно должен был бы потребовать у вас все, что положено мне за мои труды.

Она вдруг отступила:

— А ты разве договаривался со мной о плате?

— При Советской власти ни один человек не может присвоить труд другого человека! — выпалил я.

— Смотрите, какой он грамотный! Если ты еще хоть раз посмеешь говорить со мной таким тоном, то мы с тобой больше не сможем находиться в одном доме!

— Подумаешь! Прошли времена, когда этим можно было меня напугать, ханум! Для чего же мне тогда две руки, если они не смогут прокормить одну голову?!

— У тебя так развязался язык… очевидно, ты нашел себе новое место. Да?

— Если бы у меня было место, я и минуты бы не оставался в этом доме! — вырвалось у меня.

— Тогда прикуси язык и сиди смирно! — С этими словами ханум ушла.

Теперь за меня принялся Имран. Но я не хотел с ним ссориться.

— Имран, — перебил я его, — ханум уже сказала все, что хотела! Но она — хозяйка, а ты кто такой? Ты такой же слуга бека, как и я, так что не лезь в душу со своими советами! Или ты думаешь, что стал важным человеком? Ты варишь, а я ставлю на стол — вот и вся разница между нами.

Наверно, Имран понял, что со мной лучше не связываться. Мы оба молча занялись своими делами.

Я вынес на балкон самовар, наполнил его водой и разжег угли, приладил кривую дымоходную трубу.

Было время готовить чай, отбирать для хозяев фрукты, накрывать на стол.

Я выбрал самые спелые сливы, отложил в сторону чуть примятые или со щербинками, взял самые красивые груши, вымыл и уложил в большую вазу. Наколол мелкими кусочками сахар от большой головы, наполнил вазочки только что сваренным вишневым и ежевичным вареньем, разложил чайные салфетки.

«Столько я для них делаю, и вместо благодарности еще и упрекают!.. Совести у них нет!» — думал я, протирая стаканы и блюдца, прежде чем налить в них чай.

Имран часто выглядывал на балкон, чтобы увидеть Гюльбешекер, которая с хозяйскими детьми была в саду. Дочь ханум пошла в гости к своей сводной сестре — Дарьякамаллы.

Бек только что встал и умылся после дневного отдыха, когда во двор вошел Кербелаи Аждар в сопровождении грузчика-амбала, который нес в могучих руках дары гостя: огромную корзину с фруктами и десяток цыплят. Имран спустился вниз, молча взял подарки гостя. Амбал ушел.

Вели-бек пригласил Кербелаи Аждара к чаю. Гость был молчалив и сдержан, полагая, что именно сегодня состоится главный разговор и его следует вести не за столом и не в присутствии слуг.

После чая и фруктов Вели-бек пригласил Кербелаи Аждара к себе. Ханум тут же направилась к Гюльджахан.

Приближалось время ужина, но Имран не торопился. Из комнаты Вели-бека слышались сдержанные голоса, изредка прерываемые раскатистым смехом хозяина. О чем говорили Вели-бек и Кербелаи Аждар — неизвестно, но то, что Имран медлил, давало мне возможность немного отдохнуть.

С балкона хорошо была видна Долина скачек. Оттуда дул свежий ветерок, даже в самое теплое время года здесь не жарко, и по вечерам сюда собиралась местная публика: прогуливались, слышались звуки тара, саза, бубна.

На вершине холма открылись два магазина, где продавали чай и какао, именно оттуда и неслась музыка. Вдруг, одолев все расстояния, оттуда донесся сильный голос певца, который пел на свадьбе Дарьякамаллы. Это был знаменитый на весь Карабах Хан из Шуши.

В чадрах женщины, а в папахах из серого, коричневого, золотистого и черного каракуля — мужчины, длиннополые черные чохи и короткополые архалуки которых были подхвачены серебряными поясами. Можно встретить и семинаристов в одинаковой форменной одежде. Все выходили на Джыдыр дюзю послушать Хана.

Если сказать правду, то нет в Карабахе человека, который бы не славился сильным голосом. Говорят, что шушинская вода и воздух способствуют этому. Старики, которым за восемьдесят, и пятилетние малыши — все неплохо поют. И с некоторых пор подражают пению Хана. Конечно, голоса подражателей рядом с голосом Хана звучали как кукареканье петуха, соревнующегося с трелями соловья.