— Куда и для чего?

— С вами хотят побеседовать, — ответил он неопределенно.

— А почему прислали тебя, разве не могли позвонить по телефону? — удивился я.

Милиционер промолчал.

Я тут же набрал номер секретаря райкома.

— Товарищ секретарь! Известно ли вам, что редактора районной газеты ведут на собеседование под охраной милиционера?

На том конце провода какое-то время не было ничего слышно. После долгого молчания я услышал напряженный голос секретаря райкома:

— Товарищ Деде-киши оглы, раз зовут, надо идти! Ты же знаешь сам: эти вопросы не в нашей компетенции.

В комнате, куда меня привели, за столом совещались три человека. Одного я знал: это был начальник районного отделения; двух других я видел в первый раз, — очевидно, они приехали из Баку.

Начальник представил меня приезжим:

— Редактор районной газеты Будаг Деде-киши оглы, он же заведующий отделом просвещения и преподаватель районной партийной школы.

Не ожидая приглашения, я сел на один из стульев у стола. Приезжие смотрели на меня с неодобрением.

— Какой предмет вы вели в партийной школе? — спросил один из приезжих.

— Историю партии и журналистику.

— Давно вы знаете директора партшколы?

— Работаем вместе.

— Вы знаете слушателя Агаева?

Я вспомнил, что фамилия парня, упорно толковавшего о «полной свободе», действительно Агаев.

— Знаю, а в чем дело?

— Вы докладывали директору о том, какие провокационные вопросы он вам задает?

— Нет, не докладывал.

— А он сказал, что вы говорили ему.

— Случается, что на лекциях задают глупые вопросы. Невозможно запомнить все.

— Гражданин Деде-киши оглы! — прикрикнул он на меня.

— По какой причине человек, у которого десятилетний стаж пребывания в партии и партийный билет у самого сердца, уже не товарищ, а гражданин?

— Вопросы задаем мы, а вы не перебивайте! И не забывайте, где вы и с кем разговариваете!

— А вам никто не дал права говорить таким тоном с коммунистом!

Но тот, кто кричал на меня, не успел и рта раскрыть, как его поддержал второй:

— Ах, ты еще и дерзишь! — И только собрался предпринять какие-то действия, как зазвонил телефон.

Мне почему-то показалось, что это говорил секретарь райкома.

Снявший трубку молчал, недовольно хмуря брови.

— Так вот, — сказал он мне, повесив трубку. — Мы на сей раз вас отпускаем. Идите и думайте! И пеняйте на себя, если что-то попытаетесь от нас утаить!

Не помню, как я вернулся домой.

Как хорошо, что дома была Кеклик, — она приехала проведать меня, а детей оставила с родителями.

Увидев меня, Кеклик изумленно вскинула брови:

— Что с тобой, Будаг? Ты не похож на себя! — Она побледнела, и я заметил, как дрожат у нее руки.

Я скрыл от нее, где был, и ушел от разговора.

Ночью спал плохо. Часто просыпался. С кем-то ожесточенно спорил во сне.

Утром, придя в редакцию, узнал, что меня вызывают на внеочередное заседание бюро райкома. «Интересно, — подумал я, — приглашен ли директор партийной школы? Может, позвонить? Нет, — решил, — зайду по дороге в райком». На месте мне не сиделось.

Вышел. Заспешил в партийную школу. Оказалось, что и директора вызывали. Эта весть, сам не знаю почему, меня обрадовала. «Значит, еще не все потеряно!» — решил я.

И тут мне сообщили, что из Баку сегодня поутру приехал инструктор Центрального Комитета партии, чтобы принять участие в заседании бюро райкома. Услышав его фамилию, я обрадовался: это был знакомый мне товарищ, мы учились с ним в Институте марксизма-ленинизма и были в добрых отношениях (он все-таки получил диплом красного профессора!). В институте дважды избирался членом парткома, отец его был рабочий нефтяных промыслов, а сам он помимо партийного имел еще инженерное образование.

Я поспешил в гостиницу, где он остановился, чтоб поговорить с ним до заседания бюро.

Он обрадовался мне, а когда я рассказал о вчерашнем, вздохнул и после некоторого молчания заметил:

— Увы, событиям в партшколе придается серьезное политическое звучание, директор обвиняется в притуплении бдительности. Но об этом мы поговорим в райкоме.

Бюро было многолюдным. Приглашены были и слушатели партшколы, и преподаватели, и представители партийного и комсомольского комитетов партшколы.

Первым выступил тот, кто угрожал мне вчера. Его обвинения были направлены против директора партшколы. Обо мне — ни слова. Потом слово дали директору. Голос его дрожал, лицо было бледным, руки тряслись, и он никак не мог налить себе воды из графина.

— Да, да, я допустил непростительную ошибку… Моя слепота привела меня к тому, что… — говорил он. И так далее в том же духе.

Дали слово мне. Я не стал вспоминать вчерашнюю сцену, будто ее вовсе не было, но дословно повторил свои ответы, глядя на того, кто угрожал мне вчера. А еще сказал:

— Да простят меня сидящие здесь уважаемые товарищи, но я не вижу в обсуждаемом вопросе никакого, так сказать, состава преступления, а тем более — скрытых действий классового врага. Следует ли принимать заведомо глупые вопросы молокососа, которым движет любопытство, возникшее в обывательской среде, за пособничество врагу? Я думаю — нет! Но зато следует говорить о нашей неудовлетворительной воспитательной работе! О боевитости нашей пропаганды! Об острых проблемах текущей жизни мы говорим порой уклончиво и обтекаемо!..

Инструктор Центрального Комитета предложил послушать тех, кто задавал преподавателям «неумные», как он сказал, вопросы, из-за которых и началось разбирательство.

Из выступлений слушателей стало ясно, что они, поддавшись обывательским разговорам, решили узнать о них мнение преподавателей, и никаких других целей при этом, а тем более враждебных, не преследовали.

Секретарь райкома в начале заседания бюро был хмур и молчалив. Но после моего выступления и ответов слушателей успокоился.

Начались выступления членов бюро. В достаточно осторожных выражениях они защищали коммунистов, не совершивших никаких преступлений против партии. Единодушно встали на мою сторону и предложили указать директору партшколы на ослабление политико-воспитательной работы со слушателями.

Бакинские товарищи все-таки настояли, чтобы бюро райкома до завтрашнего дня не принимало никаких решений.

Было решено завтра продолжить заседание бюро.

Вечером инструктор пригласил меня и директора партшколы к себе (оказывается, к нашему приходу он уже переговорил с Баку). Он был озабочен, но держался уверенно.

— Я думаю, — сказал он, — что вам здесь не следует работать.

— Но мы не вправе распоряжаться собой, — возразил директор. — Нас сюда прислали по решению партийных инстанций.

— Я постараюсь помочь вам уехать.

— А как с решением бюро по нашему вопросу? — спросил я.

— Никакого решения не будет. Я связался с Баку, нам посоветовали ограничиться обсуждением. Примем к сведению сообщения товарищей, ваши объяснения. И на том кончим.

Через неделю директора школы отозвали в распоряжение Центрального Комитета.

Я написал короткое письмо Самеду Вургуну. В тот последний год, что я был в Баку, мы с ним очень сдружились. Я просил его сделать все возможное, чтобы Союз писателей ходатайствовал о моем возвращении в Баку.

Через неделю, так и не дождавшись ответа от Самеда Вургуна, я позвонил ему по телефону.

— Ты получил мое письмо? — спросил я его.

— Какое письмо? О чем?

Я повторил все, что писал в письме.

— Вот что, — сказал он мне, — на днях у меня встреча с трудящимися в Агдаме, приезжай туда — поговорим!

Через два дня я собрался и поехал в Агдам, где, конечно, сразу же постарался встретиться с Самедом. Мы обнялись.

Самед обрадовал меня: он разговаривал обо мне в Центральном Комитете партии Азербайджана с заведующим отделом пропаганды.

— Товарищи о тебе хорошо отзываются. Возвращайся и жди вызова! — сказал он мне на прощание.