Но пришла осень, затем наступила зима, а отец и не думал возвращаться к разговору о помолвке.

Он по-прежнему пропадал в соседних селах. Мы с матерью его почти не видели. Но вот однажды, взволнованный, он принес весть, что русского шаха свергли с трона. Многие сельчане растерялись, но и отец и люди, которые часто собирались в нашем доме, на радостях поздравляли друг друга. Они говорили, что скоро начнется совсем другая жизнь.

Спустя несколько дней в село в сопровождении казаков приехал волостной старшина Садых. Всех созвали на сход у большой мечети.

Садых произнес длинную речь, а в конце предупредил:

— Вюгарлинцы! Не сходите с ума. Если даже их императорское величество шах и был не нашей веры, — при этих словах Садых низко поклонился, наверно из боязни перед русским шахом, — но он любил мусульман и защищал интересы правоверных. То, что наместник аллаха на земле свергнут, — тут он снова поклонился, — большая потеря для нас. Но не обманывайтесь! Если даже русского шаха нет, страной есть кому управлять, есть кому хозяйничать, показывая путь подданным. Мы все преданно, не щадя сил и жизни, служили русскому шаху, но впредь будем так же преданно служить нынешнему правительству. Хочу предупредить тех, кто, вернувшись из Баку, ведет в селе предосудительные разговоры, сеет смуту. Мало им было русского шаха, так они уже ругают новое правительство. До меня доходят слухи, что здесь у вас ведутся подстрекательные беседы и против меня. Еще раз заявляю: укоротите свои языки, а не то я сам их укорочу! Вы меня знаете!

Впервые волостной старшина и его казаки не остались ночевать в нашем селе и не попробовали еще не кукарекавших петушков.

Я был очень горд в тот день: впервые мой отец в накинутом на плечи сером суконном пальто вышел к народу у большой мечети:

— Все, что мог состряпать волостной старшина, пусть он съест на поминках по своему царю. Что же касается того, что все уладится, запомните — разлитое не соберешь… Царь больше не вернется. А новая власть — временная — пришла и уйдет, о народе она, как и бывший царь, не плачет!..

Сельский старшина Талыб угрожающе прервал отца:

— Пусть только все уладится, тогда мы с тобой расправимся, смутьян.

Все село разделилось: часть стояла за отца, а часть потакала Талыбу.

Приближался новруз-байрам, мусульманский Новый год, который празднуется в день наступления весны, а мои дела так и не двигались с места, — а ведь отец обещал весной сыграть нашу свадьбу!.. Я давно не видел Гюллюгыз и пошел к роднику, куда она должна была прийти. Мое сердце сжалось при виде ее осунувшегося личика: в глазах страдание, брови хмурились.

— Нашу любовь преследует злой рок, — сказала она тихо. — Пока не пройдет траур по отцу, о помолвке даже заикаться нельзя. Вчера мама сказала, что, если в этом году будет неурожай, нам придется переселиться в Карабах.

— Куда бы ни повела нас судьба, — сказал я Гюллюгыз, — буду следовать за тобой. — Я старался, как мог, успокоить ее.

Отца дома не было. Мне хотелось посоветоваться с ним. Я должен ему сказать, что если семья Гюллюгыз переедет в Карабах, то мне придется поехать с ними: нельзя оставлять трех женщин без защиты.

Но в ту ночь отец вернулся домой поздно. Дело в том, что наши односельчане, ездившие в Нахичевань за солью, принесли весть, что в Пырноут вернулись с османского фронта несколько вооруженных солдат-армян и учинили кровавую расправу над рабочими, прибывшими с бакинских промыслов. Троим отрубили головы, а одного повесили в центре села в назидание остальным. Причиной была революционная настроенность этих рабочих, но палачи сказали пырноутцам, что эти армяне продались мусульманам — врагам армянской нации.

Отец был расстроен и задумчив. Он не перестал ходить в армянские села. Выходил из дома рано утром, а возвращался поздно вечером. Мать нервничала, он успокаивал ее:

— Не бойся за меня. Враги стараются поссорить добрых соседей, натравить их друг на друга. Надо разъяснить людям правду. Пока в народе звучит голос бакинских рабочих, мы можем предотвратить резню.

Но однажды он вернулся домой рано. И больше не ходил в армянские деревни. Волнуясь, он рассказал:

— Какой-то армянин, бывший турецкий офицер, перебежал границу и перешел на сторону царской армии. Потом прибыл в Горис для встречи с армянскими националистами — дашнаками. А теперь отряд дашнаков под его предводительством уничтожает всех, кто жаждет свободы. Нет от него пощады ни мусульманам, ни армянам, которые протестуют против резни.

И действительно, события, произошедшие через неделю в мусульманском селе Хинзирек во время похорон жертв резни, устроенной дашнаками, подтвердили слова отца. Несколько армян — рабочих бакинских нефтепромыслов — выступили у могил невинно погибших мусульман. Они говорили, что дашнаки стараются сделать врагами людей, которые веками жили рядом, были братьями и добрыми соседями. Они призывали не поддаваться чувству мести, а общими усилиями бороться с дашнаками и мусаватистами, мусульманскими националистами.

После похорон прошло только два дня, как шайка головорезов схватила этих армян и расстреляла в самом центре деревни; двоих сбросили с высокой скалы.

В тот день отец был там, и о нем донесли главарю шайки. Только чудом удалось отцу спастись. Он вернулся домой с двумя армянами из села Уз, и до самого утра они о чем-то беседовали. Каждый унес по мешочку соли (соляная дорога в Нахичевань была перекрыта из-за резни, и армянские деревни испытывали нужду).

Отношения между армянами и азербайджанцами к этому времени так накалились, что днем на глазах у всех никто из армян не рисковал появиться в мусульманской деревне, а азербайджанцы — в армянской.

Отец смог договориться с армянами, чтобы организовать встречу аксакалов двух сел — Вюгарлы и Уз. Армянские друзья пообещали привести к берегу реки Базар-чай своих стариков, а отец договорился с нашими аксакалами.

В назначенное время и в заранее определенном месте собрались аксакалы. Сначала они недоверчиво приглядывались друг к другу, потом, осмелев, разговорились и наконец пришли к единому мнению: надо предотвратить столкновение между нашими селами, дать знать чабанам, табунщикам, проводникам, сторожам, чтобы не задевали друг друга. Особо оговорили случаи: если кто-нибудь из молодых выстрелит ненароком, аксакалы немедленно должны погасить огонь, пока он не разросся.

Пообещав друг другу решать спорные вопросы миром, аксакалы разошлись.

Какие-то люди присматривали за отцом, и волостной старшина Садых, который все еще оставался у власти, натравливал вюгарлинцев на отца и его друзей.

— Ты еще вспомнишь меня, Талыб! — кричал он сельскому старшине. — Появится здесь армянский паша, он повесит тебя вместо Деде-киши! За то, что ты его сам не повесил!

Надо сказать, что у жителей гор было всегда много оружия — и холодного, и огнестрельного. Главным образом им запасались для защиты от разбойников, пришлых и лихих людей. Но к середине семнадцатого года все жители начали спешно скупать у вернувшихся с фронта солдат русские пятизарядные трехлинейные винтовки, маузеры немецкого образца, браунинги, неизвестно, какими путями попавшие в руки продавцов. В каждом доме были одна-две винтовки, а также пули к ним. Уездные власти поощряли покупку оружия, распуская слухи о том, что резня неизбежна.

Купили винтовки и мужья моих сестер, только отец никак не решался. Махмуд, муж младшей сестры Гюльсехэр, тот, кто когда-то умыкнул ее, купив винтовку, пришел к нам.

— Как говорят, живешь с народом и умирай с народом, — обратился он к отцу. — Твои руки не вооружены, Деде-киши, а это вызывает недоумение.

Отец отшучивался, говоря, что свое оружие он держит между зубами, поэтому ему никакая винтовка не нужна. Но прошло несколько дней, и отец вошел в дом, прижимая к себе правой рукой ружье, а в левой держа полный патронташ. Никогда мне не забыть его бледного, сурового лица. Мать громко заплакала, словно из этой винтовки уже кого-то убили. Отец поставил в угол винтовку, бросил на пол патронташ и, глубоко вздохнув, сказал: