Прекрасная история, которую я расскажу однажды Перевод Ю. Левитанского Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную историю о белой девушке, здесь родившейся, здесь, на моей опаленной зноем земле. Я расскажу вам о том, что ее улыбка излучала нежность и добротой сияла, глаза ее были ласковы, как обещанье свежего хлеба, а ее молочные руки были белы, как белые флаги мира. Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную историю о белой девушке, здесь родившейся: я черный мальчишка худой, а она — сестра моя, я черный грузчик в порту, а она — сестра моя, мне шагу ступить не дают, а она — сестра моя, моя, и твоя, и всем нам вместе — сестра. Когда-нибудь удивительную и прекрасную историю о белой девушке, здесь родившейся, непременно я расскажу. Пораженье Перевод Ю. Левитанского Звучанье квартета над нами — все вокруг оживает. Плавное движенье непроизвольно изображает «прощай», неприметная улыбка таит в себе некую резкость. Стены вокруг неприступны, и птица бьется с мольбой о стекло и машет крылами в полете. Шаг подчиняется ритму ударных, и улыбка твоя в двух гранях ночного стекла кажется еще холоднее. Возвращенье Перевод Ю. Левитанского Я хочу, чтоб и после был слышен мой голос непогребенный, мужественный, как кинжал. Чтоб исчезла в земле лишь память о жестах незавершенных, а не голос кричащий мой — я буду кричать в набрякшем молчанье утра, в котором зреет грядущий день. И будет ли это страстный мой голос непогребенный или руки мои, спокойно скрещенные на груди, — хочу, чтоб меня услышали, увидели, ощутили мятежным и обнаженным, таким, каков я и есть. Но, став и растеньем даже, я буду тянуться к звездам, а пока я цветок срываю, им пальцы мои пропахли, а глаза мои смотрят в небо, которое не продается, но которое может всякий, даже стоя на четвереньках, над собой всегда увидать. Человек, я сей мир покину, головы своей не склоняя, будет голос мой жить, как волны, что рождаются в море и гибнут, чтобы снова родиться в нем! Поэма Африки Перевод Ю. Левитанского На губах моих толстых бродит отсвет сарказма, колонизующего мой материк материнский, и сердце мое отказывается услышать с плоскими шутками смешанный наполовину англо-романский синтаксис новых слов. Они меня любят единственной правдой своей евангельской, мистикой пестрых стеклянных бус и мистикой пороха, своих пулеметов логикой убедительной и оглушают песнями чужестранными, в равной степени чуждыми мне и странными. Они одаряют меня величьем героев своих, официально дозволенных, славой своих «роллс-ройсов» и городов своих каменных, публичных домов своих радостью каждодневною. Они меня тянут к их богу гладковолосому, и на губах моих тает привкус абстрактного хлеба, миллиона абстрактных хлебов. И взамен амулетов старинных, когтей леопардовых, они продают мне благословенье свое и позорную метрику сына отца, никому не известного, сеансы стриптиза, бутылку вина кисловатого, специально для черных белыми предназначенного, фильмы, в которых герой карает предателей и разит дикарей со стрелами их и перьями — поцелуями пуль и газа слезоточивого цивилизуют они бесстыдство мое африканское. Монеты висят у меня на шее, кружки латунные вместо прежних празднеств моих в честь обрядов свадебных, или в честь дождя, или в честь урожая нового. И я понимать начинаю: люди, которые создали электрический стул, Бухенвальд или бомбу атомную, у детей Варшавы отняли детство, придумали Голливуд, ку-клукс-клан, Аль Капоне, Гарлем и так далее, уничтожили Хиросиму, и прочее, прочее — этим людям понять не дано аллегорий Чаплина, ни Платон им, ни Маркс, ни Эйнштейн и ни Ганди неведомы, и что Лорку убили, об этом они не слышали — сыновья чудовищ, изобретших инквизицию, породивших пламя, Жанну д’Арк поглотившее, они распахивают мои поля плугами с маркою «Made in Germany», но ушами своими, от джазовых ритмов оглохшими, не услышат уже деревьев голоса тихого, и по книге небес читать уже не научатся, и в глазах их, наполненных блеском металла холодного, умирают лесные цветы, их цветенье щедрое и лирический щебет птиц их уже не трогает, и порывы могучих крыл над полями ранними, и невидимая скорлупа небосвода синего. Нет, не видят они и борозды эти красные, за невольничьим кораблем на воде лежащие, и не чувствуют, как на пути корабля идущего я при помощи колдовства вызываю яростный гнев костей этих острых, как сабли, уныло пляшущих океанский дьявольский танец, батуке моря… Но на сине-зеленых дорогах, путях отчаянья, я прощаю прекрасной кровавой цивилизации, отпускаю ей прегрешенья ее — аминь! Под тамтамы моих племен, под звучанье грозное, мой любовный клич, словно семя, ложится в темную благодатную почву невольничьих кораблей… В дни равноденствия над родимой землей вздымаю самую лучшую песню народа широнга, и на белой спине наступающего рассвета дикие мои пальцы преисполнены ласки — как безмолвная музыка дротиков и кинжалов племени моего воинственного, прекрасных и сияющих, словно золото, ввысь воздетых в беспокойном чреве моей африканской ночи. |
