I Нью-Йорк! Сначала меня смутила твоя красота, твои золотистые длинноногие девушки. Сначала я так оробел при виде твоей ледяной улыбки и металлически-синих зрачков, Я так оробел. А на дне твоих улиц-ущелий, у подножия небоскребов, Подслеповато, словно сова в час затмения солнца, моргала глухая тревога, И был, точно сера, удушлив твой свет, и мертвенно-бледные длинные пальцы лучей смыкались на горле у неба, И небоскребы зловеще грозили циклонам, самодовольно играя своими бетонными мышцами и каменной кожей. Две недели на голых асфальтах Манхеттена — А к началу третьей недели на вас прыжком ягуара налетает тоска, — Две недели ни колодца, ни свежей травы, и птицы откуда-то сверху Падают замертво под серый пепел террас. Ни детского смеха, ни детской ручонки в моей прохладной ладони, Ни материнской груди, только царство нейлоновых ног, только стерильные ноги и груди. Ни единого нежного слова, только стук механизмов в груди — Стук фальшивых сердец, оплаченных звонкой монетой. Ни книги, где бы слышалась мудрость. Палитра художника расцветает кристаллом холодных кораллов. И бессонные ночи… О ночи Манхеттена, заселенные бредом болотных огней, воем клаксонов в пустоте неподвижных часов. А мутные воды панелей несут привычную тяжесть гигиеничной любви, — Так река в половодье уносит детские трупы. II Пробил твой час, о Нью-Йорк, — час последних расчетов. Пробил твой час! Но ты еще можешь спастись, Только раскрой свои уши навстречу тромбонам бога, только пусть новым ритмом стучит твое сердце — ритмом горячей крови, твоей крови! Я видел Га́рлем, гудевший ульем торжественных красок, рдевший огнем ароматов, — То был час чаепитий в американских аптеках, — Я видел, как Гарлем готовился к празднику Ночи, и призрачный день отступал. День отступал перед Ночью, ибо Ночь правдивее дня. Я видел Гарлем в тот час, когда сквозь кору мостовых господь прорастать заставляет первозданную жизнь — Все элементы стихий земноводных, сверкающих тысячью солнц. Гарлем, Гарлем, вот что я видел! Гарлем, Гарлем, я видел: зеленые волны хлебов плеснули из-под асфальта, что вспахан босыми ногами пляшущих негров. Бедра, волны шелков, груди как наконечники копий, пляска цветов, пляска сказочных масок, У самых копыт полицейских коней — круглые манго любви. Я видел: вдоль тротуаров струились потоки белого рома, и черное молоко бежало ручьями в синем тумане сигар. Я видел: вечером с неба падал хлопковый снег, видел ангелов крылья и перья в волосах колдунов. Слушай, Нью-Йорк! Слушай Гарлема голос — это твой собственный голос рыдает в гулком горле гобоя, это тревога твоя, сдавленная слезами, падает крупными сгустками крови. Слушай, Нью-Йорк, это вдали бьется сердце твое ночное в ритме и крови тамтама, тамтама и крови, тамтама и крови. III Слушай меня, Нью-Йорк! Пусть Гарлема черная кровь вольется в жилы твои, Пусть она маслом жизни омоет, очистит от ржавчины твои стальные суставы, Пусть вернет твоим старым мостам крутизну молодого бедра и гибкость лианы. Я вижу: возвращаются незапамятные времена, обретенное братство, примирение Дерева, Льва и Быка [353]. Грядут времена — и слово сливается с делом, сердце с разумом, буква со смыслом. Я вижу: реки твои заполнены плеском кайманов и ламантинов с глазами-миражами. И не нужно выдумывать новых Сирен. Только раскрой глаза — и увидишь апрельскую радугу, Только уши раскрой — и услышишь господа бога, который под смех саксофона создал небо и землю в шесть дней, А на седьмой — потянулся, зевнул и заснул крепким сном усталого негра. Чака
(Драматическая поэма для нескольких голосов) Перевод Д. Самойлова Погибшим банту Южной Африки Песнь первая Под звуки траурного тамтама. Белый голос Здесь ты, Чака, подобный пантере, подобный зловонной гиене, Здесь, на земле распятый тремя ассагаями, ты, завещанный небытию. Вот хожденье твое по страстям. Пусть кровавые реки, что тебя омывали, послужат тебе искупленьем. Чака (лицо его спокойно) Да, я здесь, и два брата со мной, два разбойника, два проходимца, Два глупца. Ха! Я здесь, но я не гиена, я Лев Эфиопии с поднятою головой. Я вернулся сюда! Я в стране лучезарного детства! Здесь должно завершиться хожденье мое. Белый голос Чака, зябко дрожишь ты в пределах крайнего Юга, а гневное солнце хохочет в зените. Для тебя — о черная тень среди белого дня — замолкли гобои воркующих горлиц. Один лишь мой голос, светлый клинок, пронзает твоих семь сердец. Чака Белый голос, голос заморских краев! Огонь очей моих изнутри освещает алмазную ночь. Мне не нужно сияния лживого дня. Грудь моя, словно щит, принимает удары упреков. Предрассветные росы на ветвях тамаринда предвещают явленье светила на прозрачных моих небесах. Я слушаю полуденное воркованье Ноливы и, ликуя, содрогаюсь до мозга костей! вернуться Примирение Дерева, Льва и Быка… — Сенгор говорит о временах правления Сундьяты (середина XIII в.). Согласно преданиям, Сундьята, происходивший из рода Кейта, по отцу имел своим тотемом-покровителем льва, по матери — буйвола, а первый из подвигов Сундьяты связан с деревом; мальчик вырвал с корнем баобаб и принес его к хижине матери. См. Сундиата. Мандингский эпос. Перевод с французского (М.—Л., «Художественная литература», 1963). |
