– С наступающим! – сказал Бронников и, щелкнув застежками портфеля, извлек два предмета – папку с рукописью, которую со значением положил перед редактором, и бутылку коньяку, сразу взявшись за вызолоченное ушко ее крышечки.

– О, старик! Зачем ты! – вяло сказал Криницын, меняя позу. – Вон у меня в шкафу этого добра!..

Писательские бонзы, при всей их напыщенности, понимали, чего стоит редакторская деятельность Криницына, и, держа в уме будущее, когда сами, когда через посредство чернявых улыбчивых клевретов то и дело подносили виноград коробками, хурму мешками, вино бочонками, коньяк ящиками…

– Да ладно, – сказал Бронников, опуская откупоренную бутылку. – Кто кого поить должен: редактор писателя или писатель редактора? Эх, лимона не взял!..

– Сейчас, – буркнул Криницын, поднимаясь. – Погоди…

Сопя на всю комнату, он поставил на стол два тонких стакана с многочисленными чайными ободками и щербатое блюдце, на котором, натурально, лежали свежие ломтики лимона.

– Туркмен заходил, – скривился Криницын, садясь. – Он, понимаешь, про канал пишет.

– Про какой канал?

– Не знаю. Да он и сам не знает. – Криницын пожал плечами. – В сущности, там у них один канал – Каракумский. Я и говорю: давайте не будем тень на плетень наводить, а так и скажем: Каракумский канал. А потом уже про героизм его строителей. Нет, говорит, Каракумский не хочу… Мол, у них про Каракумский канал только ленивый не писал… нужно что-нибудь оригинальное. Уперся как баран. Ну, давай.

– С наступающим, – повторил Бронников, поднимая стакан. – Чтобы в этом году!..

– А! – почему-то отмахнулся Криницын, кривясь. – Давай уж, чего там!

И тут же запрокинул голову, и только движение кадыка отметило, что напиток пролился по назначению.

– Дописал, значит? – спросил он затем, жуя дольку лимона и морщась.

– Ну да. Две трети… по договору ведь так?

– По договору так, – согласился Криницын, вновь разливая коньяк по стаканам.

– Не очень гонишь? – поинтересовался Бронников.

– Ладно, чего там… Давай!..

Он выпил, поставил пустой стакан и потянулся к телефону. Нетвердо суя палец в отверстия диска, набрал номер.

– Галя?.. тут это… Бронников пришел… К тебе?.. Ну хорошо. – Положил трубку, посмотрел почему-то не на Бронникова, а куда-то в угол комнаты и сказал: – Ты потом это… к Гале поднимись. К секретарю.

– Зачем?

– Не знаю, – скривился Криницын. – С договором там чего-то… не знаю. Ладно, давай.

– Погоди, – сказал Бронников. – Яша, ты рукопись-то смотреть будешь? Или как? А то мы сейчас с тобой назюзимся, так и…

– Не назюзимся, – возразил Криницын и тут же выпил.

Между тем Бронников видел, что его окончательно повело: Криницын что-то бормотал и то и дело вытирал мокрые губы ладонью. Потянул к себе папку, раскрыл и проговорил так удивленно, как будто впервые видел название:

– “Хлеб и сталь”! Ишь ты!..

Бронников сдержанно прокашлялся. Но редактор ничего больше не сказал. Кое-как завязал тесемки и отодвинул.

– Вот ты даешь дрозда! – не выдержал Бронников. – Как в первый раз видишь!

Криницын поднял мутный взгляд.

– “Даешь дрозда”… Что за нелепое выражение!.. Я бы еще понял – “даешь дрозду”!.. – Он ухмыльнулся. – А “даешь дрозда”!.. Нет, брат, это… А вот знаешь, – пробормотал он затем. – Как там?.. Та-ра-ра-пам-пам… Помнишь?

– Что?

– Ну, песня же! – рассердился Криницын. – У Галича же! Под утро, когда устанут… влюбленность, и грусть, и зависть… помнишь, нет?

– Нет, – признался Бронников. – Такой не знаю.

– Да ну!.. И гости опохмелятся… и выпьют воды со льдом… Скажет хозяйка: “Хотите послушать старую запись?” – и мой глуховатый голос войдет в незнакомый дом!..

Криницын уже не читал, а именно пел – хрипло, негромко, но довольно верно и приятно.

– И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко… И странный узор на скатерти начнет рисовать рука… И будет бренчать гитара… и будет крутиться пленка… и в дальний путь к Абакану отправятся облака!..

Он разлил остатки и взял свой стакан. Бронников с чувством неловкости заметил мокрую дорожку на его правой щеке.

– А дальше там… вот!.. это я люблю!.. И гость какой-нибудь скажет: “От шуточек этих зябко!.. и автор напрасно думает, что сам ему черт не брат!..” – Криницын помотал головой и вытер глаза кулаком. – “Ну что вы, Иван Петрович! – ответит гостю хозяйка. – Бояться автору нечего, он умер лет сто назад!..”

Он как-то странно гыкнул и допил то, что было в стакане.

– Лет сто!.. понимаешь?.. лет сто!

– Ну сто так сто, – несколько взвинченно согласился Бронников.

Он разозлился. Что за ерунда, в самом-то деле! Нажрался в три секунды… дела не говорит!.. рукопись не смотрит!.. значит, снова сюда плестись! Что за нескладуха!..

– Ну да, сто, – вяло сказал редактор. – Ладно, старик… извини… видишь, как тут… Туркмены… Новый год… – он оперся локтем о стол и опустил на ладонь голову. Потом пробормотал с уже закрытыми глазами: – Ты к Гале-то… это… поднимись.

Бронников с досадой сунул папку в портфель, встал, нарочно громыхнув стулом, что, впрочем, не произвело на Криницына никакого впечатления, и, чертыхаясь про себя, вышел из комнаты.

Когда он открыл дверь приемной, секретарь Галя, миловидная женщина лет тридцати, сидевшая у двери в кабинет директора издательства Хохлова, повернула голову и взглянула на него, немного оттопырив нижнюю губу, что придало ее милому личику несколько удивленное выражение.

– Добрый день, – с улыбкой сказал Бронников. Ему всегда казалось, что она с ним чуточку заигрывает. – С наступающим вас! Я Бронников. Мне Криницын сказал, что вы будто бы…

– Ах, Бронников! – очень обрадованно ответила Галя, и лицо ее сделалось сосредоточенным и серьезным. – Так вы Бронников? Бронников, Бронников!.. – повторяла она, перебирая лежавшие слева от нее бумаги. Наконец выхватила нужную: – Вот, подпишите!

Зазвонил телефон, и Галя потянулась к аппарату.

– Что это? – машинально спросил он, но секретарша уже отвлеклась и теперь что-то втолковывала кому-то в телефонную трубку.

“Соглашение… – прочел Бронников, – о расторжении… Договор номер… между… и Бронниковым Г.А., именуемым в дальнейшем автор…”

– Что это? – переспросил он, поднимая глаза от документа.

– Подписали? – Секретарша брякнула трубку на аппарат и протянула руку за листом.

– Почему расторжение? – спросил Бронников, относя ладонь дальше от нее. – На каком основании?!

– Аванс же остается у вас, – настойчиво пояснила она, непонимающе улыбаясь. – Я не знаю. Вас вычеркнули из плана!..

– Почему вычеркнули? – спросил Бронников, холодея от макушки до самых кончиков пальцев на ногах. – Как это?

– Ну как это? Так это! Скорректировали план и вычеркнули.

– Но на каком основании?!

– Это не ко мне, – отрезала она. – Подписывайте.

– Подождите! Как же так!.. Павел Клементович у себя?

– У себя. Но Павел Клементович не принимает.

– Почему не принимает?

– Павел Клементович занят, – холодно сказала секретарша. – Что тут непонятного?

– Да, но…

– Павел Клементович занят! – громким железным голосом повторила она, и Бронников вдруг понял, что даже если сейчас он заорет, зарычит, вышибет к чертовой матери дверь и все-таки ворвется в кабинет, это уже ничего не изменит – его вычеркнули и обратно не впишут!

Дверь приемной снова раскрылась, и Алена Збарская, бросив Гале свое несомненное, уверенное как в настоящем, так и в будущем: “У себя?” – на что Галя приветливо и покорно кивнула, – стремительно прошагала мимо него, оставляя за собой сложный аромат здорового разгоряченного тела, духов и еще того, что не является запахом и не имеет названия, но неминуемо заставляет вздрагивать мужчин, в которых осталась еще хотя бы искра животного огня.

Бронникова, стало быть, она не заметила. То есть что значит – не заметила? Мазнула, разумеется, по нему взглядом, но узнавания своего никоим образом не выразила – не улыбнулась и не воскликнула “Привет, Гера!”, как делала всегда прежде. Приличных любовников из них по ряду причин не вышло. Главной была та, что Бронникова бесило, когда Алена, едва лишь почуяв его расположение, начинала похлопывать по плечу – мол, ох уж и талантливы мы с тобой, старик!; и он очень жалел, что Кира в свое время не смогла понять, что пышность Алениных телес не способна искупить ее нелепого амикошонства и пустопорожности, – ведь и впрямь не могло между ними быть не только ничего серьезного, душевного, но даже и первая же попытка телесного немедленно показала всю свою обреченность… Но все же при мимолетных встречах на всякого рода литературных посиделках ему казалось, что Алена симпатизирует ему так же, как он ей, – да, симпатизирует, хотя, честно сказать, пьески ее (все больше детские, даром что у нее самой детей не было), на его взгляд, были не более чем натужными попытками выжать из себя то, чего на самом деле не существует, а если говорить прямо, то просто-напросто графоманскими… Сейчас она лишь едва заметно кивнула, и в этом мимолетном кивке он прочел все: и что она все знает про его неурядицы; и что ей его немного жаль – ну честное слово жаль!; и что он, конечно же, не оправдал некоторых ее ожиданий; и что раньше она ему это склонна была прощать, надеясь на будущее; и что теперь хочет держаться подальше, поскольку они стали птицами уж слишком разного полета – она вот, видите, пинком двери открывает, а он кто?!..