Кроме того, Муха, что называется, “обносила”. Должно быть, когда-то у нее случилась большая неудача при взятии препятствия, и теперь она, как бы ходко ни подлетала к загородке, не прыгала, а сворачивала от нее в последнюю секунду.
Ну, с этим Трофим справился легко – взял кусок шпагата и перевязал Мухе ногу, туго перетянул бабку, чтобы чувствовала. И тут же погнал ее на плетень, и Муха легко взяла его, а потом и другой, повыше, и так же спокойно, без напряжения, прыгнула через узкую повозку, выкаченную на дорогу. А все почему? Прежде она не хотела идти на препятствие и все время думала об этом. А когда Трофим перевязал ей ногу, она стала думать только о своей ноге: что у нее с ногой? что так жмет и давит? Она никак не могла этого понять и все думала, думала! – помнила только о своей ноге, а о препятствиях, о страхе своем перед ними совершенно забыла!..
Коли после разгрома какого-нибудь белого обоза перепадал сахар, Трофим сам не ел, давал Мухе. Протянет кусок, а остаток покажет. Отойдет и окликнет. Скоро она приучилась отвечать на зов легким ржанием и идти за ним, и уже не смотрела, есть у него сахар или нет. Черный хлеб с солью тоже высоко ценила. В общем, в конце концов Муха бродила за ним как собака, без повода.
Если батарея шла рысью, Трофим брал чуть в сторону, останавливался и слезал. Муха оглядывалась и нервничала, ей хотелось присоединиться к остальным лошадям. Трофим терпеливо ждал, пока она перестанет вертеться, и делал вид, что садится. Тут же Муха снова превращалась в юлу! Он опять вынимал ногу из стремени. Муха успокаивалась, Трофим совал ногу в стремя, все повторялось – и так много, много раз, пока лошадь не понимала, что он сядет только если она замрет на месте. В итоге она так к этому привыкла, что уже ничто не могло сбить ее с толку. Трофим не раз просил товарищей скакать вокруг, кричать и стрелять в воздух, изображать панику и бегство. Ничто на нее не действовало – Муха стояла как влитая! Он не торопясь садился, разбирал поводья, наклонялся к ее голове и говорил тихо: “Ну, Муха, полетели!” И Муха пускалась вскачь!
Даже когда под Харьковом попали в переделку – в село ворвались три бронеавтомобиля, со всей мочи садя из пулеметов куда ни попадя, – все лошади бесились, разбегаясь, а Муха в смертельной той неразберихе стояла как скала!..
Ни прежде, ни потом лошади лучше у него не было. Он уверился даже, что Муха читает его мысли. Например, как-то раз ночью в болотистой низине их орудие отбилось от батареи. Справа темнела высокая насыпь железной дороги. Она скрывала их от белых. Слева – громадное болото. Тропа свернула именно туда, налево. Что делать? Пошли по ней. Вода выступала все выше. Кругом торчали камыши. Шагов через двести встретилось что-то вроде мостика. На нем орудие окончательно застряло. Тропинка исчезла под водой.
Кто-то нетерпеливый хотел объехать, свернул – и тотчас шумно исчез в трясине! Его вытащили, а лошадь так и пропала…
– Руби постромки! – приказал Родченко.
Сняли второпях затвор и прицел, бросили орудие. И только теперь поняли, что остались одни. А куда же делась вся колонна?
– Князев, езжай посмотри!
Трофим повернул Муху. Уже совсем стемнело, и бой смолк.
Они сразу потеряли дорогу. В черной воде отражался месяц и камыши, качавшиеся при каждом шаге Мухи. Кругом тишина – и соловей.
Трофима охватила невольная дрожь. Где тропа? Как ее найти? Хоть бы собака залаяла на той стороне, чтобы он мог сориентироваться!.. А если как давеча тот казак?.. никто не поможет… глупо погибнуть в трясине!..
И вдруг он подумал – да ведь с ним Муха! Главное, не мешать ей! Пусть делает как знает!..
Погладил лошадь по шее.
– Ты у меня умница… Иди осторожно, полегоньку… Ищи тропу, по которой мы шли.
Отпустил длинный повод, бросил стремена, мысленно повторяя: “Умница, ты найдешь дорогу!..” Он чувствовал, что Муха читает его мысли, и они ей помогают.
Лошадь тихо вошла в черную зыбь. Поначалу вода была ей до колен, потом стала подниматься… дошла до груди. Муха замерла, вытянув шею, обнюхала воду со всех сторон. И мелкими шажками двинулась дальше. Ближние камыши мерно качались при каждом ее движении. Вот снова остановилась, снова обнюхала воду. Повернула направо. Осторожно ступила. Еще, еще… Постояла, принюхиваясь. Повернула налево, сделала нескольких аккуратных шагов. Вода как будто стала опускаться. Но Трофим боялся радоваться. Он не переставая мысленно подбадривал ее: “Иди осторожно! Сама знаешь, как идти!”
Вода определенно стала мельче, да и камыши перестали качаться. Муха пошла уверенней – она уже ступала по твердому дну!
Так и выбрались в тот раз… А ведь могли и пропасть – кому там вытаскивать их из гиблой той трясины!..
Луна висела на фиолетовом небе над жаркой степью, над дальними горами. И совсем, совсем близко маячили опасные, злые, горькие воспоминания и мысли…
“Эх, – торопливо подумал Трофим, чиркая спичками. – Война вообще переменчива!..”
Вот говорят люди: пан или пропал! Да ведь на войне как жизнь устроена: минуту назад пан, а прошла минута – и ты пропал. Или наоборот: все, думаешь, конец, гибель! Ничто не спасет! никто не поможет! только зажмуриться осталось!.. Но миг прошел, секунда стукнула, и все вдруг поменялось: дуриком, на шармачка – а какая удача!
Вспомнить хотя бы стычку под Пологами!.. В батарее два пулемета ездили на тачанках – для прикрытия. Патронов вечно не хватало, действовали пулеметы редко. Но пулеметчики были хорошие – одного уж не вспомнить, а второй как живой перед глазами стоит: Костей его звали, Костей Питерским, потому что из Питера, а фамилия, может, и значилась в каких списках, да теперь не докопаешься. Сухощавый такой паренек, молчаливый.
Вышли в направлении Гуляй-Поля. Сыпал редкий снег, утро мутное, сырое, пелена облаков трепетала в молочном свете невидного солнца. Впереди показалась какая-то колонна. Едва различимая в снежной мгле, она спокойно и уверенно двигалась навстречу. Почему-то Кравчук не послал разведки. Предположил, что это свои. Почему? Откуда могла взяться здесь красная пехота?.. Но, должно быть, их командир был не многим лучше Кравчука. Тоже ему что-то примстилось. В общем, все совершенно спокойно дожидались, когда колонны сойдутся.
Кроме Кости: он отъехал со своим пулеметом вбок, снял чехол и неспешно приготовился к бою.
Махновцы подошли вплотную, после первых окриков началась стрельба и суматоха, тут Костя выпустил несколько коротких очередей, и все было кончено: дорога оказалась завалена убитыми и ранеными. Кому-то удалось убежать. Остальные сдались.
Вот и вся история. Прикончили раненых, расстреляли пленных… А куда их? Ни у красных, ни у белых, ни у махновцев не водилось ни лазаретов, ни докторов, ни лекарств. Тюрем тоже не было. Отпустить – снова возьмутся за винтовки… Вот и выходит, что выхода нет. Только в расход. Да и как они сами-то с пленными обращались!.. Мишу Хлопчика и еще трех парней нашли – четвертованы; должно быть, шашками ноги-руки им рубили… А их, значит, – отпускай?.. Ну и, понятно, кто погорячее из ребят, тоже шашками…
Трофим этого не любил. Хоть и понимал неизбежность военной смерти, а все же брезжило сомнение в душе, тяготило. Не хотелось убивать. Слава богу, в батарее особо не до пленных – батарея есть батарея, нужно пушками заниматься, а не шинковкой… Он и в бою, бывало, старался в людей без дела не стрелять. В лошадь целил. Хоть и лошадь жалко, конечно. Однако свалишь лошадь – а всадник жив, вот и выходит, что не взял греха на душу. Уж как его судьба дальше сложится – дело десятое. Коли надо, так пусть сами, кто поохотливей. Желающих позверствовать всегда хватает. Смотреть на них противно, а подумаешь – как их судить? Ведь начать разбираться – война есть война. Почему нельзя раненого убивать? Здорового, стало быть, можно и нужно, а раненого – нельзя? Непонятно. Нечестно, что ли? Так никто о честности и не говорит. Какая на войне может быть честность? Для дураков разговоры. На войне убить – всегда честно. Врага берут внезапно, с тыла, из засады, превосходящим числом, наверняка – то есть, если подумать, чем подлей, тем лучше. А если собрать честных – ну, скажем, попов, что ли… или учителей каких – и сделать из них армию, так эту армию один взвод нормальных вояк в два счета разметет и уничтожит… Нет, война – дело такое… не до совести тут и не до чести!..
