– Любовь наве-е-еки!.. – негромко подвывала Антонина, прыгая на одной ноге, чтобы скинуть ботинок. – Да чтоб тебя! Любовь с тобо-о-о-ою!..

Катерина выглядела Трофима и замахала рукой:

– Троша! Троша!

Увидев ее, Трофим было мимолетно улыбнулся, но тут же помрачнел и насупился. Он не любил, когда она красила губы и глаза; да и вообще – когда она, его Катерина, появлялась на людях; свел брови, неожиданно крепко взял за руку.

– Трофимушка, любимый! – зашептала Катерина на ухо. – Ну что ты, что ты! Ну ведь праздник сегодня!.. Ну перестань!.. Талончики у тебя?

Возле стены выстроились в линию столы, накрытые разнокалиберными скатертями, где за талончик можно было получить на выбор бокал игристого вина или стаканчик водки, а также бутерброд с сыром (говорили, что сыр Примаков велел в самой Москве заказать, тут-то приличного сроду не водилось) и пирожное.

– Нет, нет, мне вина не надо! – отмахнулась она. – Ты сам пей, а мне свое пирожное отдай, ладно?

И она была совершенно счастлива – счастлива тем, что сегодня праздник и весело, и что музыка не прекращается, и что все танцуют, и что сама она красивая, и что мужчины бросают на нее быстрые взгляды, и что она с Трофимом, и что он такой высокий и сильный, и что она так сильно любит его, и что все, все, все хорошо и даже прекрасно!..

Когда сменили пластинку и зазвучал новый тур, она увидела Антонину. У ее партнера фокстрот знатно получался, ничего не скажешь, – вел ловко, мелким скользящим шагом, искусно чередуя быструю семенящую поступь и плавные размашистые шаги. Катерина видела его спину. Антонине, похоже, нравилось – то-то она все время смеялась. Катерина повернулась было к Трофиму, но в эту секунду кто-то из командиров, галантно перед ней извинившись и вдобавок неожиданно подмигнув, заговорщицки отозвал его в сторону. Она догадалась – мужчины затеяли где-то добавочную выпивку. Музыка на время смолкла, и вдруг из шума, гама, движения, смеха и каких-то восклицаний снова выплыло улыбающееся Антонинино лицо со словами:

– Ой, Виталий Маркович, спасибо!.. Да вы разве не знакомы? Это Катерина Князева!

Давешний Антонинин партнер резко наклонил голову и даже, кажется, щелкнул каблуками. Он был в полевой кавалерийской форме, сидевшей на нем плотно, без люфта.

– Здравствуйте, – сказала она, улыбаясь.

Не весьма великого роста, коренастый, круглолицый, с по-детски пухловатой верхней губой и аккуратными, но чуточку оттопыренными ушами, с каким-то особенным рисунком неспокойных ноздрей, этот подтянутый человек лет тридцати смотрел на нее теплым и внимательным взглядом серо-зеленых глаз, в которых жило неуловимое выражение взрослости, что ли… серьезности?.. значительности?.. Во всяком случае, его взгляд вызвал в ней смутную тревогу, мгновенное смятение. Его лицо вообще показалось ей таким неожиданным, как если бы его обладатель был представителем какой-то совсем иной, неслыханной человеческой породы, для которой непривычно ясная печать одухотворенности является не исключением, а нормой.

Сейчас глаза лучились приветливостью, но взгляд их ясно давал понять, что приветливость, радость, расположение не могут явиться заменой или хотя бы даже уступкой некоторым иным качествам этого взгляда и этого человека.

– Примаков! Знакомьтесь!

Катерина внутренне ахнула и тут только приметила три ордена Красного Знамени на его груди.

– Ах, Князева? – мягко повторил комкор, протягивая руку. Растерянно помедлив, она тоже протянула занемевшие, ставшие бесчувственными пальцы. – Жена Трофима Князева? Вот уж рад познакомиться! Очень рад! Мы ведь прежде не виделись?

– Нет…

– Ну, значит, редко к нам заходите, – рассмеялся комкор. – А то заглядывайте, Екатерина… м-м-м…

– Михайловна! – поспешила она.

– Екатерина Михайловна, – звучно, полностью проговаривая слоги и будто смакуя звучание ее имени, повторил он. – Заходите, правда. Тут у нас библиотека… да и вообще… – смеясь, Примаков неопределенно покрутил пальцами и закончил: – …люди хорошие!..

Они говорили две или три минуты. Этот мимолетный, ничего не значащий разговор о пустяках, о мелочах (в сущности, просто обмен улыбками и междометиями, а вовсе не словами) прервал какой-то командир. Примаков извинительно развел руками и послушно двинулся за ним – и, сделав три шага, оглянулся, чтобы еще раз кивнуть и улыбнуться. Через несколько секунд из круговерти праздника вынырнул Трофим. Должно быть, Катерина еще не успела отрезветь – он что-то заметил в ее глазах, насторожился, мгновенно ощетинился, скулы загорелись кирпичным румянцем…

– Я? – легковесно переспросила Катерина. – Господи, Трошенька, да на кого же мне смотреть? На тебя и смотрю!..

И прижалась к нему, смеясь…

…Трамвай как-то особо резко дернулся, и ее взгляд снова поймал рваные пятна тени и залитую солнцем дорогу.

– Верблюд, верблюд! – восхитился Гриша, спешно тыча в стекло гнущимся пальчиком, чтобы показать высоченного одногорбого верблюда, высокомерно взиравшего на мир от зеленых ворот артели “Серп и молот”, и тут же закричал во весь голос:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

– Да, да, верблюд, – легко вздохнула Катерина, проводя рукой по его шелковой макушке.

Они говорили минуты три, не больше – под общий гвалт, под сотней взглядов, которые притягивал к себе комкор… а вот поди ж ты! Она запомнила именно эти минуты и любила вспоминать их и, как монах мусолит свои отшлифованные пальцами четки, снова и снова перебирала десяток-другой незначащих слов, чтобы снова и снова обнаруживать нотки восхищения, что прозвучали тогда в его голосе…

Она пугалась, когда пробовала всерьез подумать об этом. Не зная, что такое измена, она и не могла себе ее представить. Она любила Трофима – любила всего: и его угрюмость, которую так легко было развеять, когда они оставались вдвоем; и его силу и заботу; и то, что он ее тоже любит и не мыслит себе жизни без нее; любила за то, что он был отцом, и за то, что он был мужем.

И вместе с тем чувствовала, что в ней тайно живет личинка какой-то другой любви – да, завелась вдруг и живет теперь! а потом возьмет однажды – и так же вдруг превратится в бабочку! что, если так?!

От этих мыслей ее прошибал пот, слабели ноги, и она повторяла про себя: “Только не это! Только не это, Трошенька!..”

И хотелось схватиться за Трофима, обнять, влиться в него всем телом, чтобы он не отпускал, не позволял!.. Троша! Любимый!..

Движение окончательно убаюкало ее, и последние несколько десятков секунд улыбающееся лицо Трофима летело поверх домов и деревьев, людей и верблюдов.

– Пойдем-ка, сыночка, – вздохнула она, выплывая. – Нам выходить…

Бывшая усадьба царского генерала Головачева – большой сад, в глубине которого стоял двухэтажный особняк с флигелями, – отделялась от дороги серьезной кирпичной оградой и железными воротами.

– Здравствуйте, – сказала Катерина часовому. – Я в библиотеку. Князева…

Вместо того чтобы, как обычно, глянуть в журнал и тут же пропустить, часовой почему-то осмотрел ее до головы с ног, затем покрутил ручку полевого телефона (Катерина видела это сквозь окошко кирпичной будки возле ворот, куда он перед тем удалился), что-то отрывисто сказал, выслушал ответ, кивнул и, чуть опустив руку с трубкой и подперев ею голову, погрузился в ожидание; через минуту в трубке, должно быть, снова зазвучал чей-то голос; “Есть!” – сказал часовой, теперь только пролистал журнал, вписал несколько слов, после чего вернулся к калитке и поднял железный запор.

– Что за строгости? – спросила она. – Прежде всегда быстро пускали…

– Особый режим, – буркнул часовой, а потом сказал “Проходите, дамочка!” с такой ухмылкой, что Катерине стало обидно.

Она смерила презрительным взглядом нахала, наверняка не знавшего, кому эта красавица приходится женой, и, твердо ведя за собой Гришу, размашисто прошла в калитку. Красноармеец завороженно смотрел ей в след. Но тут к въезду подкатил требовательно засигналивший автомобиль, страж встрепенулся и кинулся открывать ворота…