Ближе к базару – он почему-то назывался Грязным базаром – начали попадаться мелочные торговцы. Они сидели по краям тротуара, торгуя именно всякой мелкой всячиной – сигаретами, зажигалками, жвачкой, конфетами. Все это лежало перед ними на картонных коробках или платках, расстеленных на асфальте.

Толпа издавала ровный гул, из которого слух иногда вычленял дикие крики не то зазывалы, не то обворованного. То и дело орали ослы.

На бесконечных прилавках бесконечных рядов, уходящих вверх на четыре, а вниз на три этажа, сверкали груды баснословных сокровищ – мириады часов, фонариков, игрушек, инструментов, россыпи всевозможных украшений и сувениров, залежи нижнего белья, пиджаков, платьев, блузок, футболок, обуви… Повзводно высились ряды японских приемников и магнитол. Замерли роты кинокамер и батальоны фотоаппаратов. Телевизоры нужно было считать дивизиями. На высоких шпалерах раскинули свои кроваво-черные и зелено-золотые орнаменты гектары ковров. В то невыносимое количество разномастной джинсы, что присутствовало здесь, можно одеть… всех на свете можно было одеть!..

Гудящая, текучая, неугомонная толпа волокла с собой многочисленных калек и нищих. Как резаные, орали в ней суетливые продавцы газет. Беспрестанно сновали под ногами грязные дети-попрошайки.

Тек плотный дым жарившегося на угольях мяса. Тут и там бодро блеяли бараны, дожидаясь своей очереди оказаться на шампурах. В трех шагах вдруг возник дикий водоворот: кого-то схватили за руку, повалили, стали бить ногами…

– Во дурдом, – сказал Кузнецов, растерянно озираясь.

Плетнев тоже часто оглядывался. Казалось, в этом столпотворении никто ни на кого не обращает внимания, однако он уже понял, что вслед им смотрит множество глаз – кто с интересом, кто с любопытством, кто с недоброй усмешкой, а кто и с открытой ненавистью.

Плетнев твердо взял Веру за руку. Она дернулась.

– Вера Сергеевна, – мягко сказал он. – Кажется, здесь небезопасно. Давайте быть вместе. Как только выберемся, я вас отпущу.

– Ну конечно, – ответила она. – Вы же всюду врагов видите!..

Но руку все же не отняла – похоже, ей тоже было не по себе.

Наконец Кузнецов присмотрел двухкассетную магнитолу. Духанщик, сухолицый человек лет пятидесяти с длинной бородкой, восторженно улыбаясь, стоял за прилавком крошечной лавки, заваленной аппаратурой. Он не хотел называть цену, пока не продемонстрировал все волшебные возможности этого чудного изделия страны Восходящего солнца.

– Бист хазар! – сказал Кузнецов.

Духанщик щелкнул рычажком и прибавил громкость, чтобы хоть как-то перекрыть стоящий вокруг гвалт. Полился сладкий женский голос. По лицу духанщика гуляла лукавая улыбка.

– Шурави! Харош? Добро? Чил хазар!

– Вот же чертов сын! – ругнулся Николай Петрович. – Хуб, майли, си хазар!

– Я смотрю, вы тут уже наблатыкались, – заметил Плетнев, поглядывая по сторонам.

Он утер пот со лба.

– А куда деваться? Десятка три слов выучил. Бист – двадцать. Хазар – тысяча. Пальцем ткнул, свою цену назвал… Без этого никак. Не поторгуешься – он не продаст ни черта. Дикие люди.

Духанщик торжественно поднял надрывно вопящую магнитолу, готовясь, по-видимому, к совершению сделки.

– Хуб, майлаш, сию панч хазар!

– Сию панч хазар, – обливаясь потом, бормотал несчастный Николай Петрович. – Тридцать и пять тысяч… Тридцать пять тысяч…

Он обессилено махнул рукой. Духанщик расцвел. Мальчишка начал упаковывать покупку, а Кузнецов вынул откуда-то из загашника пачку афгани и принялся считать. Он часто путался в купюрах, бормотал и начинал заново. В конце концов с грехом пополам отслюнил нужную сумму. Пальцы духанщика замелькали, как велосипедные спицы. Кузнецов взял коробку.

– Поздравляю, – сказал Плетнев. – Пошли.

– А-а-а! – вдруг пронзительно заорал духанщик, потрясая пачкой полученных от Николая Петровича денег и воздевая руки в неясной мольбе. – А-а-а!

К первому воплю прибавились многословные и такие же громкие причитания.

– Ты чего?! – оторопело спросил Кузнецов.

Вопили уже со всех сторон. Плетнев озирался, не отпуская Вериной руки. Он не понимал, что происходит, но отметил, что торговцы соседних лавок тоже заволновались, а покупатели и праздношатающиеся начали поспешно стягиваться к месту происшествия.

Одни показывали пальцами, жарко рассказывая кому-то свою версию случившегося. Кое-кто, он видел, уже зло потрясал кулаками.

Какой-то старый оборванец с костылем, подковыляв ближе, плюнул в их сторону.

– Они с ума сошли? – спросила Вера, испуганно озираясь, и прижалась к нему.

– Do you speak English, fellow? – крикнул Плетнев. – Do you speak English?

Старый козел только мотал головой, и было непонятно, понимает ли он его.

Плетнев протянул руку за деньгами:

– Give me, please, I’ll calculate!

Он в ужасе отшатнулся и вовсе зашелся – вот-вот пена пойдет.

– Нет, ну ты гляди, а! – повторял Кузнецов, прижимая к груди свою коробку. – Ошалели!

В эту секунду тип, что потрясал кулаками, протянул руку. Плетневу показалось – толкнуть Веру.

Он схватил его за предплечье и рванул к себе.

Тип врубился головой в соседний прилавок, вызвав оглушительный звон и вулканическое извержение сверкающей мишуры: ведрами посыпались бусы, браслеты, с грохотом повалилась подставка с дешевой ювелиркой.

Вой удесятерился.

Плетнев выхватил пистолет.

Вой сменился визгом, народ шарахнулся, очередной прилавок породил лавину изюма и орехов.

Плетнев взвел курок, поскольку отступление не обещало быть долгим. Тут все снова шатнулись. Толпу бесцеремонно расталкивал патруль -офицер и два солдата с автоматами наизготовку.

В лоб Плетневу уперлось черное жерло ствола, за которым маячило насупленное лицо солдата-афганца.

Час от часу не легче!

Языка не знают. Наговорят на них с три короба. Неминуемо поведут в участок. Там свое разбирательство. Черт знает чем дело может кончиться!.. Плетнев уже прикинул, что если обезоружить одного автоматчика, грохнуть второго и взять в плен офицера, то… но если бы он был один!

– Советские? – спросил вдруг офицер, властно поднимая руку.

Солдаты опустили оружие.

Бог ты мой, вот повезло!

– В Союзе учился? – ответил Плетнев вопросом на вопрос.

– В Рязани, – сказал он, улыбаясь. – Что за шум, а драки нет?

– Да хрен его знает! – воскликнул Николай Петрович. – Покупали магнитолу. Как он заорет!

Офицер оглянулся:

– Кто продавал?

Духанщик несмело выступил из своей лавки.

Командир патруля что-то спросил у него. Духанщик отвечал, прижимая руки к груди и низко сгибаясь. Не дослушав, офицер неожиданно ударил его кулаком в лицо, и торговец кулем повалился под свой же прилавок.

Что-то крича, выпускник Рязанского училища остервенело пинал торговца ботинком в живот.

Вера в ужасе приникла к Плетневу.

Кое-как вскочив, духанщик нырнул под прилавки. Обращаясь к толпе и потрясая сжатым кулаком над головой, офицер выкрикнул еще несколько резких фраз.

Потом повернулся и сказал, улыбаясь и не сводя глаз с Веры:

– Я говорю, русские – наши друзья, наши братья! Русские никогда не обманывают! Никогда! Некоторые у нас этого еще не понимают…

Кое-кто в толпе уже одобрительно кивал и посматривал довольно ласково.

– Ну, спасибо тебе, лейтенант, – сказал Плетнев. – Мы у тебя в долгу. Выручил. Без тебя бы мы тут…

– Ерунда! – лейтенант махнул рукой. – Этот торговец совсем дурак – решил, что вы…

Плетнев успел увидеть, как исказилось лицо человека, державшего руку под полой халата, – эта чертова рука уже несколько секунд привлекала его внимание. Через мгновение человек дважды выстрелил – в офицера и одного из солдат.

Выстрел Плетнева снес наземь его самого.

Офицер тоже упал. Солдат, изумленно раскрыв рот и прижав руки к животу, медленно сел на землю.