– Близоруко смотришь, Трофим, – вздохнул он. – Не в баранах дело. Товарищ Сталин чему нас учит? Тому учит нас товарищ Сталин, что революцию мы отстояли. Верно? И с разрухой сладили. Но мировой империализм страну победившего пролетариата в покое не оставит! Что это значит? Это значит, что скоро – война! Какой должна быть эта война? – победной! То есть придется нам громить врага малой кровью и на чужой территории. Что для этого нужно? – индустриализация! Потому что без индустриализации, Трофим, бить врага малой кровью и на чужой территории никак невозможно! Верно?.. Ну а коли верно, так люди должны не копейку сшибать, а заводы строить! – Безрук поднял стакан и закончил тоном, который отчасти показывал, как он сожалеет о том, что приходится растолковывать столь простые вещи: – Вот за это давайте и выпьем!..

Трофим пожал плечами, кивнул, неспешно выпил, а потом сказал, дохрустывая горчащую редиску:

– Ну хорошо… Пойду гляну. Что они там, черти, возятся!..

Раздраженно кривя правую щеку, свесил босые ноги с топчана, сунул в сапоги, потыркал пальцем, заправляя в голенища дудки галифе, и пошел к Джуйбору .

Берег негусто порос тальником, а сам канал бесшумно и плавно нес непроглядную толщу буро-коричневой воды, украшенную где урючным листом, где пчелой, безнадежно теребящей поверхность дребезгом намокших крыльев, где юркой и неизъяснимо округлой воронкой, так же быстро сгинувшей, как и возникшей.

Трофим постоял, рассеянно глядя на течение и испытывая безотчетное удовольствие от того, что так много прохладной воды несет свой плотный поток по руслу, то вдруг образуя желваки и раковинки, то снова расправляясь и выглаживаясь… можно купнуться, если жара возьмется за свое… а как ей не взяться?.. на то она и жара…

Должно быть, хозяин обратил на него внимание, и тут же давешний мальчишка примчался с куском кошмы, постелил на утоптанную глину и весело сказал:

– Пажалста!

– А! – ответил Трофим, усмехаясь в усы. – Ну что ж, спасибо… рахмат, бача, рахмат!

Пацан мгновенно унесся, а Трофим сел, спустив ноги вниз, к самой воде, в щетину зеленой травы, положил костистые кулаки на такие же костистые сухие колени и снова стал смотреть на завораживающе поблескивающее течение…

Бежит, бежит… вот и время так же бежит… смотришь – и не понять: вот вроде оно тут еще – а уже и нету!.. вот новое накатилось – а уже и его нет!.. как так получается?..

Он вздохнул и с нежностью подумал о сыне. Время, да… маленький еще… и то уже к седлу тянется – покатай да покатай! да поводья дай держать!.. вот ведь чапаевец!.. Не успеешь оглянуться – вырастет! Скажет: папка, давай на коня сажай!.. давай драться учи!.. воевать!..

Ему так приятно стало от этой мысли, от убедительности мгновенно вставшей перед глазами картины, что Трофим даже застонал немного. А что? – так и скажет Гришка, вот не встать с этого места! Боевой хлопец растет!

Негладкое зеркало воды подернулось туманцем, и из него выплыло смеющееся лицо жены – Катерины.

И тут же благостное ощущение не зря текущего времени отступило, растаяло, а вместо него накатило что-то вроде легкого беспокойства, что ли, раздражения… почти не осознанного, с каким и поспорить нельзя.

Трофим оглянулся.

Ребята галдели. Звонников, заметив его движение, потряс бутылкой, что как раз была у него в руке – разливал, должно быть.

Трофим ответно махнул – иду, мол. Нашарил справа комочек глины, кинул в воду… еще один. Плюх – и нету.

Если бы кто спросил у него прямо – веришь жене? – он бы не задумываясь ответил: верю!

Да и как не верить? Ни в чем пакостном Катерина не только замечена не была, но даже и тени подобного подозрения ни у кого не могло возникнуть. Гарнизонная жизнь тесная… все на виду… и коли что не так, непременно слушок завьется, потянется… ах, чтоб тебя!..

Самому понятно – не может ничего такого быть, не может! Любит его Катерина, нежно и благодарно любит… благодарно? – да, благодарно!.. с благодарностью за его собственную любовь, почти, бывает, лишающую его ненадолго сознания… и с радостью делит эту любовь с ним еженощно!

А вот поди ж ты – стоит подумать, будто может она быть ему неверна, как прямо кипятком обдает!..

Хоть бы чуть она не такая была, что ли… – тоскливо подумал вдруг Трофим.

На такую-то всякий посягнет… глаза!.. брови!.. губы!.. а как засмеется – так ведь просто сердце прыгает!.. А как пойдет, как бедрами качнет, как поправит невзначай платок на груди, как улыбнется вдруг лукаво и нежно!.. И вот знает, знает он, что нет в том лукавстве ни обиды ему, ни умысла нехорошего! Просто она такая – видная, красивая, источающая ток радости, нежности, безобидного веселья! Разве виновата?

И все равно – будто в кипяток!

Тут же он сам не свой, башка кипит, взгляд волчий, сама же Катерина к нему – что такое, Троша? что случилось?..

Разве она со злом к нему? – вовсе нет. А он в эти минуты одну только злобу испытывает! Сколько уж раз так случалось, что не хватало Трофиму сил эту непонятную ей злобу утаить!.. всякий раз во хмелю, конечно!.. ведь что у трезвого на уме, то из пьяного как из дырявого сита сыплется!..

Сорвется, наговорит, пригрозит – за что ей все это?.. Потом-то, конечно, самому противно! Самому жалко. Самому горько… Дьявол побери эту чертову злобу!.. Ни к чему она ему, ни к чему! Потому что любит он ее, Катерину-то свою, родную свою Катерину!..

Расстроившись от этих мыслей и от того, что почувствовал себя виноватым, Трофим в сердцах бросил еще один комок глины. Разлетелись брызги – и тут же, словно по его воле, вода в арыке как будто вскипела и пошла бурыми разводами.

Трофим взглянул направо.

Невдалеке от камышового навеса курились два очага, на одном из которых стоял казан. Еще чуть поодаль над опрокинутым к небу зевом танура струился раскаленный воздух, а подчас показывался бесцветный язык пламени.

Утратив первую звонкую силу, кровь ручейком стекала с берега. Баран еще подергивался, а хозяин уже пластал шкуру точными движениями черного и, судя по всему, смертельно острого ножа.

Заметив Трофимов взгляд, приветливо оскалился и покивал, не переставая ловко свежевать тушу.

Трофим неспешно поднялся, подошел.

Чайханщик, успевая между делом поглядывать на гостя и приветливо посмеиваться, молниеносно высвободил сердце, легкие, печень, почки, желудок, опростал от кишок (кишки тоже должны были пойти в дело – к вечеру из них сделают перченую колбасу). Мальчик уже мыл весь этот ливер, выполаскивал в арыке разрезанный желудок.

Хозяин беззлобно на него покрикивал, поторапливая, сам же спешно крошил на колоде охапки разноцветных трав, мешал с крупной розовой солью.

Через пять минут на шкуре лежали лакомые куски порубленной туши и зашитый желудок, набитый ломтями курдючного сала и внутренностей.

Чайханщик плотно стянул края шкуры, сделал несколько стежков кривой ржавой иглой. Оставалось только погрузить вышедший из его рук аккуратный тючок в раскаленную печь.

Чайханщик поднялся, вытер ладони куском мешковины и, извинительно разведя руками, сказал высокому русскому в военной форме, внимательно следившему за окончанием работы:

– Танури-кабоб, товарищ командир! Харош?

Трофим хмуро кивнул – ну да, мол, хорошо, танури-кабоб… Понятно. Для того, мол, и тащились сюда, в сад за гидростанцией, через весь город.

Повернулся и пошел к своим.