– С-под Рязани, – ответил наконец шофер. – С уезду Зарайского… с деревни.
Анатолий Васильевич не торопил: цедит в час по чайной ложке, сукин сын, а понукнешь – так он и вовсе заткнется, потом на кривой козе не подъедешь… вот характерец!
– Я ж ему и говорю: что-то ты, Семен, вроде как с лица припух?
Долгушев повернул голову и посмотрел на хозяина с таким выражением, будто именно от него ждал ответа на этот непростой вопрос.
Взгляд был таким настойчивым, что нарком просвещения невольно пожал плечами.
– Вику едят, – ответил вместо него водитель и странно гыкнул – не то хохотнул, не то еще что.
– Вику? – удивился Луначарский и сморщился, припоминая: – Вика, вика!.. Это же… м-м-м…
– Во-во. Трава такая, скот кормят. Мышиным горошком еще называют… А они хлеб пекут. Четверть муки, три четверти вики… И пухнут.
– Мд-а-а-а…
– Урожай-то был неважный, а зерно осенью все равно отобрали, – пояснил Долгушев. – И в городе крестьянам хлеба не продают. Не положено им хлеба! Свой должны иметь!
Анатолию Васильевичу показалось, что на последнем слове Долгушев отчетливо скрипнул зубами. Он повернул голову и пристально посмотрел на шофера сощуренным взглядом сквозь поблескивающие стеклышки пенсне.
Свернули на Лубянскую площадь.
– Вы, товарищ Долгушев, не преувеличивайте! – сухо сказал Анатолий Васильевич, отводя взгляд. – Вика! Безобразие, конечно!.. но этак, знаете, можно многое перечеркнуть! Будет у них хлеб, будет! Вы знаете, во сколько раз возрастет сельскохозяйственное производство к концу пятилетки? Есть, конечно, временные трудности, но…
– Согнали в колхоз народ, – проговорил Савелий Данилович так, как если бы в ушах у него звучал не человеческий голос, а, скажем, воронье карканье. – Все разорили. Что получше, начальники по избам растащили. Уходу за скотом нет, так порезали и сожрали. Лозунги всюду висят. Я бы, говорит, все лозунги снял, а один оставил: мы пропали! И тире бы, говорит, поставил. Так вот сказал, – спокойно закончил Долгушев, в свою очередь повернул голову, чтобы взглянуть на наркома и завершил: – Свояк-то мой, говорю, так сказал.
– Какое тире? – недоуменно морщась, спросил нарком.
– Да он восклицательный знак так называет, – хмыкнул Долгушев. – Неграмотный, что с него возьмешь…
“Паккард” заскрипел тормозами, останавливаясь.
– Вы, товарищ Долгушев, – сказал Луначарский. – Вы… ах, ладно, потом поговорим! – и только с досадой махнул рукой, захлопывая за собой дверцу.
В этот ранний час Наркомат был пуст, и коридоры, обычно день-деньской наполненные гомоном голосов, стуком поспешных шагов, трескотней машинописи, летящей из дверей многочисленных кабинетов, поражали тишиной и гулкостью.
Однако в приемной его уже дожидались.
– Здравствуйте, товарищи! – бросил Луначарский, стремительно шагая к дверям кабинета. – Заходите!
Битых два часа ушло на то, чтобы еще раз проговорить план мероприятий по обеспечению завтрашнего визита Амануллы-хана в Университет и посещения Большого театра.
Уже довольно раздраженно подводя итоги, Анатолий Васильевич снова подчеркнул, как важен для страны визит Амануллы-хана – правителя дружественной державы, в сношениях с которой СССР крайне заинтересован; эмир живет по старинке и может не понять той искренней простоты, которую привнесла в жизнь всех слоев возрожденного общества Великая Октябрьская социалистическая революция; поэтому следует всемерно оградить его от необходимости менять свои привычки и представления; студенты в пиджаках, толстовках и прочих кожаных куртках на встречу с эмиром допускаться не должны – только в пиджачных парах и светлых сорочках с галстуками; допуск граждан на завтрашний вечерний спектакль в Большом должен определяться наличием вечернего туалета: граждане в смокингах, гражданки – в длинных платьях!..
– Ну и будет пустой зал, коли так, – снова упрямо повторил директор театра Климчуков. – Если теперь даже простой блузы с башмаками ни за какие деньги нельзя купить, то где ж вечерний туалет взять? Разве что в том же театре, в костюмерной!
И хохотнул вдобавок, озирая присутствующих с простодушным и необидным видом – мол, а что ж, я же правду говорю!..
– Вы, Иннокентий Кондратович, напрасно столь весело смеетесь, – холодно заметил Луначарский, снимая пенсне и принимаясь неспешно протирать стекла кусочком замши, всегда лежавшим на чернильном приборе. – На вашем месте я бы сейчас не хихикал, а самым внимательным образом размышлял, как все-таки обеспечить выполнение этого трудного поручения! Костюмерные, говорите? – ради бога, давайте из костюмерных! Буду только приветствовать! Но действуйте, действуйте!.. Имейте в виду, товарищ Сталин поручил контроль за всей ситуацией, связанной с визитом Амануллы-хана, товарищу Ягоде. – Анатолий Васильевич осторожно посадил пенсне на нос, обвел присутствующих взглядом и проговорил раздельно и с нажимом, словно подчеркивая, что он и мысли не допускает, будто кто-нибудь может не знать этого имени или должности, занимаемой его обладателем: – Заместителю председателя ОГПУ!.. Рекомендую постараться. Вешать на себя ярлык саботажника, дискредитирующего народную власть в глазах иностранца, – вам это надо?
Климчуков не ответил, только побурел и стал нервно перебирать разложенные перед собой бумаги.
Через десять минут Луначарский, озабоченно поглядывая на часы, уже снова сидел в машине. Пока добирались до гостиницы, он успел составить в уме планы двух статей, которые непременно требовала “Правда”. К завтрашнему дню – о положении в Академии наук, а об отношении к религии в школе – к четвергу. В мозгу созрели формулы, которые, он знал, будут сами по себе жить до той поры, когда найдется минута взяться за перо, – и тогда свободно и убедительно облекутся словами. “Если деятельность ученого не увеличивает количества пищи, значит, пища для его ума была недоброкачественной!..” “Пролетариат добился того, чего никогда не было при царе – свободы исповедания. Мы проявляем терпимость к чужой вере. Но разве можно не удалять из школ верующих учителей?..” И еще одна мысль мелькнула, уже совсем самостийная, инициативная: не высказаться ли по поводу пораженческого заявления Бухарина перед учащимися рабфака – насчет того, что управлять страной, оказывается, труднее, чем думали большевики, когда принимали власть?..
У подъезда “Националя” переминались трое неприметных, плечистых, в кепках и курточках, настороженно постреливающих взглядами по сторонам, а также два сотрудника наркоминдела, давно ему знакомых.
– Здравствуйте, товарищи! – оживленно поздоровался Луначарский. – Едем?
– Ждем, – ответил один из них, ответно кивнув. – Не торопятся их величества.
– Ну, дело падишахское, как говорится, – рассмеялся нарком просвещения. – Восточных нег томительная сладость!.. Ничего, подождем.
Скоро появились охранники эмира – двое встали у дверей, двое прошагали к черному “роллс-ройсу”, предназначенному для гостей. Неприметные плечистые тоже подобрались.
– О, ваше величество! – Луначарский просеменил вперед, кланяясь, но кланяясь как-то боком и неопределенно; мимолетная неопределенность объяснялась возникшим в последнюю секунду в душе раздраем: ведь еще по дороге он твердо решил про себя, что сегодня кланяться вообще не станет, поскольку в пролетарском государстве поклоны давно и навечно отменены; однако при появлении царствующей особы в ушах зазвучал низкий, сипловатый голос Сталина: “Из тактических соображений, товарищи, мы не должны относиться к Аманулле-хану так, как он того заслуживает в силу своей классовой принадлежности. Нам, товарищи, в настоящий момент придется закрыть глаза на то, что Аманулла-хан – представитель самой верхушки пирамиды угнетения. – Краткая усмешка, пауза, и затем почти ласковым голосом: – Еще будет время об этом вспомнить!..”
Когда он слышал этот голос (неважно, въяве, на заседаниях Совнаркома или, как сейчас, звучащий в памяти), на него в первую секунду накатывало легкое головокружение. Ему казалось, что по крайней мере один из тех нескольких десятков, а то и сотен смыслов, вложенных в слова Сталина, существует специально для того, чтобы он, Луначарский, снова вспомнил, как велика милость говорящего! как много в нем доброты и великодушия, позволяющих столь снисходительно относиться к его, наркома просвещения, прежним грехам! К тому, что в годы столыпинской реакции он стал на путь ревизии священного учения – марксизма! Что примкнул к махистам и допускал большие политические просчеты! Что в группе отзовистов “Вперед” вел борьбу против самого Ленина и ленинской линии, трусливо отказываясь от революционной борьбы! И что на нем лежит несмываемое клеймо ревизиониста и перерожденца, да еще и с богостроительскими наклонностями, а кто не помнит этого клейма в точности, так пусть откроет работу Ильича “Материализм и эмпириокритицизм”, в ней все про него сказано вождем мирового пролетариата!..
