Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Папа, как ты себя чувствуешь?

Он не ждал этого вопроса и резко вскинул голову. Отрешенность от всего мирского сменилась мягкой улыбкой. Он продекламировал:

Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, пора и мне в дорогу
Бренные пожитки собирать…

— Скажи, тебе не трудно работать?

— Миленький, мне было бы трудно не работать. Мне скоро семьдесят пять. Со мной уже нет друзей-одногодок. Ты помнишь, какие сильные, щедрые это были люди? Близость последней черты чувствую. Я чувствую ее как: стену с дверью, которая пока притворена, но откроется автоматически и не по моему велению. Память стала подводить. Вдруг остановлюсь на середине лекции: нет в голове нужного слова. Так что разрушение организма идет своим чередом.

— Мне показалось, что тебя что-то беспокоит. Помимо моих проблем.

— Твоя нерешительность! Для меня это загадка. Прежде ты производил впечатление человека, который знает, чего хочет.

— Тяжело резать по-живому.

— Не резать еще хуже. Ты выбрал самый жестокий вариант. Всех измучил — себя, мать, Раю, Катю. Тебе что-то еще неясно? Твой последний приезд в Ташкент, по-моему, многое прояснил.

— Да, папа.

— Мне кажется, у вас с Катей все основательно. Так оформи развод!

— Я подал заявление.

— Наконец-то! — Он просиял, словно сбросил наземь неудобную, давно мучившую его ношу.

Я вспомнил Катю и ее режущие душу слова, сказанные у подножия серой глыбы Чимгана: «Как ты мог проделать со мной все это? Поманить и повернуться спиной? Жалкий, мятущийся человек? В таком случае все надо было кончить много раньше. Хотя бы это ты понимаешь?»

— Ты мудрый человек, папа, — сказал я.

— Расскажи-ка, мальчик, как ты метался между двух огней.

— Знаешь, папа, что меня больше всего смущало? Любовь Кати очень похожа на любовь Раи. А они абсолютно разные женщины. Меня давило и давит чувство вины. Рая писала: «Коля, как ты мог уйти от нас? Что застлало тебе глаза?» Однажды Катя собрала в рюкзак все мои вещи. «Уезжай! Или сейчас же напиши Рае, что ты уехал со мной». Я не уехал и не написал Рае. Мы поразмышляли и отложили размолвки. Недавно Рая написала: «Коля, если это любовь, тогда что ж… Тогда будь счастлив! Помнишь, в последние месяцы меня беспокоили предчувствия, и я часто спрашивала тебя, любишь ли ты меня? И ты отвечал, что любишь, но глаза твои этого не говорили. «Не любишь», — понимала я. И спрашивала себя, в чем же я виновата. Может быть, теперь ты скажешь, в чем?»

Мы прожили вместе семь лет, и хорошее у нас тоже было. В больнице Рая прикоснулась ко мне и вдруг просияла. Сказала: «Я думала, что не смогу до тебя дотронуться». Я промолчал. Она сказала: «Я приду к тебе ночью». Не надо, попросил я. И она отстранилась и погасла. Спросила, уеду ли я. «Уеду!» — сказал я. «Любишь ты ее, — вздохнула она. — Тогда, конечно». В эту минуту, папа, она была выше меня.

Я замолчал, и отец сказал:

— «Кто-то теряет, а кто-то находит». Так, кажется, поется в популярной песне? Не думай, что Катя строит свое счастье на несчастье Раи. Не забивай себе этим голову. Поверь, это не так. Ты разлюбил Раю задолго до появления Кати в твоей жизни. И Рая увидела это до того, как узнала о Кате. Катя знает о том, что ты подал заявление?

— Еще нет. Но видит, что к этому идет дело.

— Мне не нравится, как вы здесь устроились. Примус, корыто. Если вас здесь ценят, а я в этом не сомневаюсь, то почему вам не создали нормальных условий?

— Всему свое время, папа. У нас неплохие хозяева, и мы не так уж страдаем от отсутствия комфорта. Мы непритязательны, как молодожены, получившие в распоряжение целый шалаш.

— Миленький, ваш медовый месяц давно кончился, и пора выбираться из шалаша. Катя довольна работой?

— Да, папа. В газете ей не мешают быть самой собой.

— А ты чего добился за это время?

Я рассказал про Ксению и Шоиру, про последние события на трикотажке, которые привели к загадочному заступничеству за Валиева влиятельных сил и к его исчезновению из города.

— Теперь на фабрике вторая смена, вдвое увеличен выпуск продукции. И все это без рубля государственных средств! Никогда бы не поверил, что возможны столь быстрые перемены к лучшему, если бы сам в них не участвовал, — сказал я.

— Поэтому, миленький, и я не на пенсии. Но не все то, о чем ты говоришь, я увязываю с твоей системой.

— Какая она моя? Однако в каждом из этих случаев она сыграла свою роль. И во многих других. Прямые контакты с людьми всегда результативны. Опрашивая людей, Катя вышла на заведующего оптовой базой, матерого ворюгу. Того, что у него отобрали, хватит, чтобы мне и ей платить зарплату до двухтысячного года. А как мы перевоспитали одного гинеколога! Он машину продал, по сусекам прошелся и двадцать тысяч вернул государству.

— А взял он сколько?

— Не считал, папа. И он не считал. Что ты, папа! Главного я тебе так и не сообщил. Мы организовали недельные курсы для партактива. Сообща изгоняем из приемных пренебрежение к людям, волокиту. Ты верно заметил: один я мало чего стою.

— Рад, что ты нашел себя. — Он улыбнулся так доверительно, так располагающе, что у меня екнуло сердце.

— Признаю, вы взбудоражили город, — заявил Отчимов, демонстрируя душевное ко мне расположение. Умел ли он улыбаться искренне, как улыбаются ребенку, матери, прекрасной незнакомке? — Сегодня мне в четырех местах сдачу дали до копейки. Так можно к чему-то прийти, а?

— К чему-то, чего не было раньше? — спросил Николай Петрович.

— Да. Вы — мастер находить и штопать прорехи.

Солнечные лучи щедро падали на густые волосы Отчимова. Мартовское солнце было сильное, дружеское. Из бекабадского сужения, как из трубы, дул мощный ветер. Камыш не шумел, его еще не было, но деревья гнулись.

— Есть поручение? — задал Ракитин наводящий вопрос. В общении с Отчимовым он усвоил независимый тон, который поначалу немало смущал и раздражал Сидора Григорьевича.

— Я пригласил вас для гимнастики ума пятиминутной, — сказал Отчимов. — Вас когда-нибудь награждали?

— Нет, — сказал Николай Петрович.

— Меня награждали, — сказал Сидор Григорьевич и стал светлее лицом.

Ракитину вдруг показалось, что перед ним — мальчик, взъерошенный и тщеславный, отчаянно стремящийся к лидерству в своем дворе, на улице, в классе.

— Так у вас заслуги! — продолжил Николай Петрович.

— Еще бы! — без ложной скромности согласился Сидор Григорьевич. — Я слыхал, Хмарина представляют к «Знаку Почета». А почему не вас?

— Рано, — сказал Николай Петрович, делая вид, что не понимает затаенной мысли шефа. — Я тут залетная птичка. Ваши, заметьте, слова, недавние. Ну, покрутился, покопал немного.

— Нужно бы вас! — повторил Сидор Григорьевич, словно взвешивая сделанное Ракитиным и Хмариным. — Ваша метода — это карьера и орден.

— К тому и другому равнодушен. Я знаю прекрасных работников и замечательных людей, которые не удостоены наград. Они нисколько не хуже тех, у кого грудь в орденах. Они им ни в чем не уступают.

— В вас говорит уязвленное самолюбие. Червячок небось уже поднял голову? Уже гложет? То-то же. Не возьму в толк, чего это Абдуллаев так возвышает Хмарина. Этот развратник Валиев — его недогляд. У него кругом недогляды.

— А у вас? — невинно так спросил Николай Петрович.

— Я, к вашему сведению, еще глубоко пашу, а опыт ветеранов — национальное достояние. Можете в Москве проконсультироваться, если я для вас не авторитет.

— Хмарин силен, и быть ему вторым секретарем Чиройлиерского горкома партии, — подлил масла в огонь Ракитин.

— Быть, быть… А вот и не быть! Невозможно это. Совершенно невозможно. И не нужно. Невероятная чушь! Но откуда вы взяли, что — быть?

— Чувство у меня такое.

— Черт знает что! Ерунда! Мистерия! Чтобы я, который на десять голов выше его, получал от него указания? К ордену его представлять и то неэтично, а вы ему еще и карьеру прочите.

62
{"b":"822534","o":1}