— Люблю базар на ровном месте, — сказал Носов. Он уже проиграл коня, и его возможности сузились. — Хмарин меня предупредил: «Коля будет базарить, не поддавайся». Ладно, первая твоя.

— И вторая будет моя, — сказал Николай Петрович. — Кто сомневается? Я — нисколько.

— Ты, Коля, большой говорун. — Во второй партии у Михаила Орестовича дела начинались неплохо, и он приободрился. — Так конь не ходит! — вдруг завопил он.

— А как ходит конь? — спросил Николай Петрович и пошел правильно. Теперь вилки не получилось, но это его не обескуражило. — Конь ходит так, как мы ему велим. Да или нет? Конь животное, а человек всему живому кто? Царь, если тебе это неизвестно. Хочет — казнит, а хочет — милует.

Михаил Орестович выиграл пешку, но затратил больше времени.

— Отдай пешку! — внушал ему Николай Петрович. — Ты жадный. Зачем позарился на мою лучшую пешку? Теперь тебе и ладью подавай! Фигу-фигушку тебе, а не красавицу ладью. Ура, мат! — завопил он, воспользовавшись грубой оплошностью соперника.

Михаил Орестович увлекся атакой и не заметил сгустившихся туч на своем королевском фланге. Слон-дальнобойщик и ферзь нанесли молниеносный удар.

— Ну, как, пешкоед? Кто катта усто на этом пляже?

— Ты, — согласился Носов. — Ты меня уморил. Теперь я знаю, как заговаривают зубы. Надо преданно и влюбленно смотреть человеку в глаза и нести ахинею, напрягая его внимание. Пока он сообразит, что это чудовищная ахинея, он уже припечатан к ковру двумя лопатками.

— Вот именно! — сказал Николай Петрович. — Психологически обработанный противник — уже не противник, у него одно на уме — насколько данный момент подходит для поднятия лапок вверх. Заверяю: подходит. Сейчас я выиграю третью и закреплю успех.

— Фигу-фигушку тебе! — передразнил его Носов, кое-что усваивая из тактики соперника.

Третью Ракитин действительно не выиграл, но свел вничью, виртуозно использовав единственную не запертую на замок щель.

— Ну, заяц! — воскликнул Носов, уязвленный в самое сердце змеиной изворотливостью Ракитина.

— Отыграться можешь в любое время, — сказал на это Николай Петрович. — Я буду только приветствовать твою победу. Но пока что, надо признать честно, она далеко за горами. Не слышу аплодисментов! В мой адрес должны звучать звонкие здравицы!

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты обрушил на меня горы галиматьи. Ты засыпал меня похвальбой. Но все это, вместе взятое, прекрасная встряска. У меня ясная голова, мне хорошо.

— Выпьем по этому поводу чаю, ясная ты голова. Но сначала окунемся.

Ракитину было легко и уютно с Носовым. Он чувствовал себя с ним, как со старым другом, с которым встретился после долгой разлуки и уже не был намерен расставаться. Ему казалось, что детство и юность у них были общими, а теперь эта общность перешла в их сегодняшнюю жизнь.

Они поплавали, порезвились, оделись и вошли в чайхану. Сели, свободные, раскованные. Оба не спешили. То, что им предстояло сказать сейчас друг другу, и было их работой.

Самса аппетитно дымилась на цветастом лягане. Носов дружелюбно кивнул крутоплечему чайханщику, и тот словно из-под земли извлек второй ляган с виноградом и гранатами, разломанными на дольки. Зерна граната были темно-карего цвета и блестели. Выпили по пиале чая. Самса была превосходна.

— Завидую людям, которые мастера в своем деле, — сказал Михаил Орестович.

— А ты кто? — спросил Ракитин. — Ты тоже мастер.

— Как когда. И мастером бываю, и подготовишкой, которого зубры и асы нетрудовых доходов обводят вокруг пальца. Нам, Коля, противостоят не простаки. Не у нас одних высшее образование.

— Никогда не думал, что Чиройлиер такой интересный городок. Чего только я здесь не почерпнул, каких только проблем не увидел! В одном забеге участвуют и спортсмены, и просто здоровые люди, не обремененные титулами и ответственностью, и ожиревшие субъекты, для которых главное в жизни — надежная работа пищеварительного аппарата. Разрыв между результатами колоссальный. Вдруг кто-то начинает бежать не в ту сторону. Ему свистят, а он не слышит, его занесло. Вот тебе сколок нашей действительности. Одни тянут за двоих, другие и за себя не хотят постараться. Третьи мертвой хваткой вцепляются в тех, кто впереди. Вот этих нахлебников общества во цвете лет мы и пытаемся поставить на собственные ножки: идите сами! Рано, рано снят с вооружения великий пролетарский лозунг: «Не работающий да не ест!»

— Только что взяли с поличным заведующего оптовой базой горторга. Пока зацепились за то, что на поверхности. Этот умелец обложил магазины данью. За каждый метр ситца брал сверх цены полтинничек. Аппетитец! Твоя жена просигналила. Ей одна гражданка пожаловалась. За ситец, который в Ташкенте полтора рубля стоил, здесь два просили. Ну, она не стала копить факты, как ты, а сразу к нам. А мы — в магазины. Директора — в слезы. Когда очередной взнос? Несите! Понесли. Он денежки принял, а мы тут как тут. У него челюсть отпала. Вправили, нам его челюсть ни к чему, хотя в ней граммов сто чистого золота. В доме его 150 тысяч наличными оприходовали и столько же в ювелирных изделиях. При таких изъятиях можем смело на хозрасчет переходить. И списочек взяли — кто, когда и какую сумму должен нести и кому он сам несет. Вот тебе клубок, вот и конец — распутывай. О твоем методе наслышан. Скажу, что ты демократ, но это и хорошо. Мы тут келейно работаем. И видим, и знаем не все, что обязаны видеть и знать. Жену поблагодари! Если к каждому с душой подойти, как ты предлагаешь, ничего тайного в этом мире не останется. Мне уже капали: это вторжение в личную жизнь, это соглядатайство! Я: не желаете, не отвечайте, захлопните перед ним дверь. Имеете право!

— Кто же тебе плакался? Валиев?

— Я погасил его негодование прямым встречным в подбородок: «Так сколько же швей на вашем боевом счету?» Мы у него приписки вскрыли и левую продукцию.

— А как на это посмотрит первое лицо?

— Правильно посмотрит. Мы долго были добренькие, мы каждому встречному-поперечному, не спросив фамилии и в душу не заглянув, становились друзьями, товарищами и братьями. И многие сели нам на шею. И сидят, думают, это навсегда. А мы их, миленьких, постряхиваем сейчас одного за другим.

— Ничего, наведем порядок…

— Оптимист ты, я смотрю, — сказал Носов с тайным сожалением, которого Ракитин не увидел, — наводи!

— Возьмем наших автобусных кондукторов. — Николай Петрович начал с Катиных примеров. — Эти бойкие, тертые бабищи словно отбор прошли специальный. Работают через день. По моим подсчетам, за смену кладут в карман по двадцать рублей. И план выполняют при этом.

— Технология?

— Пять билетов делят на шесть. Не понял? Билет отрывается меньше по размеру, и, если вместо пяти оторвать шесть, на одном из них не будет номера. У меня целая коллекция безномерных билетов. Второй путь. Билет отбирается при входе, якобы для контроля, и продается снова.

— Видели. Ловили. И попадали внутрь заколдованного круга. Директор с громами и молниями увольняет ту, на кого мы указали пальцем. Все остальные дружно ее осуждают. Спектакль! Когда шторм стихает, провинившаяся тихо возвращается на свое место. Такими кадрами автопарк не разбрасывается.

— Делятся?

— Не сомневаюсь. Но этого мы никогда не доказывали.

— Устройте своего человека.

Носов снисходительно посмотрел на Ракитина, но постеснялся сказать: «Не учи ученого». Сказал другое:

— Пытались. Или у них чутье, или у нас утечка информации.

— Одновременный рейд по всем маршрутам. Тогда директор не отделается притчей о паршивой овце и о ее выдворении из здорового стада.

— Пробовали. Кто-то уведомил. В тот день, веришь, все маршруты были образцово-показательные. Директор потом загадочно улыбался. Я тоже улыбался и хвалил его за отличный сервис. Сумел за алиби спрятаться — радуйся, а я тебе поддакивать буду. Крокодилом Геной прикинусь, которого ничего не стоит обойти на повороте и в бок пихнуть от избытка чувств. И еще раз пусть вывернется, если он ловкий такой. И успокоится пусть. И тут я его под локотки. Потому что нельзя не вляпаться, если не прекратить.