Сказки старика были другими. Более фольклорными — про богатырей и волков. Ничего необычного, за исключением того, что старый человек оказался удивительным рассказчиком. В повседневной жизни достаточно неуклюжий, он даже не мог связно построить длинное предложение, но когда дело доходило до преданий и былин, преображался. Наверное, только это казалось ему светлым пятнышком в серой жизни. Не бог весть с каким выражением он говорил, но так увлечённо, что даже Ада, которой потихоньку шёл третий десяток, слушала с замиранием сердца. Потому что слова этих простеньких, совсем детских сказок, произносились с душой и от чистого сердца. Рассказ вёл хрупкий старик, который не далее, как три часа назад кряхтел, ругался и мыл пол грязной тряпкой. Слушали его маленькие оборванцы с пустыми глазами. Только в час вечерних историй все они оживали, и глаза начинали блестеть. Потому что в остальное время старик давно был мёртв, и дети эти мертвы. Ада была призраком и видела таких же привидений — просто у них ещё оставались тела. И ничего не изменить, остаётся только ловить момент, подслушивать чужие сказки, и проживать чьё-то детство. Это вызывало щемящую тоску на сердце.

С приходом сестёр домой, их отец замолкал. Они недовольно смотрели на него и разгоняли детей по углам или пустым комнатам, чтобы те не мешали. Анфиса отправлялась заваривать чай, Надежда шла к самогонному аппарату. Ада смотрела, как старик пьёт из большой, дымящейся кружки и отказывается от хлеба. Посидев немного и понаблюдав за часами, он отворачивался к стене и засыпал на своей лавке, игнорируя включенный свет и громкий разговор сестёр.

После этого девушка отправлялась гулять.

***

Её мечты никогда не должны были воплотиться в реальность — это как бы невозможно чисто физически. И тем не менее, отчасти это произошло. Ада множество раз пересматривала семейный фотоальбом и задерживалась взглядом на снимках тех, кого застала живым. Она не понимала, как так случилось, что эти старики и старухи — нередко брюзжащие, грузные и замкнутые в себе, — стали такими, какие они есть. Ведь вот они на фотографиях, такие молодые, красивые и с неизменно грустными глазами. Ну а тех, кого Ада встретила здесь, в прошлом, она на снимках никогда не видала. Никого, кроме старика: сохранилась одно-единственное фото прапрапрадеда. На нём он выглядел моложе, чем сейчас, и улыбался. Потемневшую фотокарточку девушка найдёт спустя сто лет в чулане. К тому моменту, как она попадёт в прошлое, радостное выражение уже навсегда покинуло морщинистое лицо. На смену ему пришли ехидные усмешки и болезненные гримасы.

Была ли она довольна, что переместилась именно в этот отрезок истории? Разумеется, ведь это лучше, чем ничего. Лучше, чем и дальше жить по инерции — думать о родителях, ходить в институт, гулять с друзьями-однодневками, и всё это безо всякого интереса, без воли к жизни. Если бы Ада могла выбирать, то предпочла бы узнать, каким был в детстве её отец — до того, как пропал его брат, и что в тот день произошло на самом деле. Она бы выбрала то время, но дарёному коню, как говорится…

Это было интересно, однообразно и грустно. Временами девушку переполняло чувство безысходности: всё, что окружает её, на самом деле уже исчезло. Ни помочь, ни подсказать этим людям она ничего не могла. Бессилие наблюдателя, беспомощность. Она ждала, надеялась и боялась, что однажды закроет глаза, а когда откроет — окажется в своём привычном мире. Рано или поздно это должно было случиться, Ада ни секунды в этом не сомневалась.

Фотография на стене бара сама решила, куда отправить её. Почему-то только она смогла это сделать, другие снимки оставались обыкновенными чёрно-белыми картинками. Ада чувствовала, что застряла по ту сторону негатива, она почти забывала о том, что уже нашла логическое объяснение происходящему: кома; она в больнице и просто видит сны.

Но девушка уже плохо верила в свою теорию. Этот бред казался более реальным, чем вся её предыдущая жизнь.

Ада обеспечила себя прогулками по всей улице, но дальше продвинуться не могла — фотография не позволяла. Она изучила все дворы и закоулки, забиралась в подвалы и на чердаки. Жаль, ей сейчас не десять лет: кто в детстве не мечтает стать невидимкой и безнаказанно соваться всюду, куда захочется?

В пределах этой улицы для неё не существовало границ. Ада проводила много времени наверху — на чердаках или мансардных этажах, рядом с покрытыми землёй рабочими инструментами. Ада лежала и смотрела наверх, туда, где маленькие дырочки в крыше пропускали ноябрьский свет. Пылинки кружились в косых лучах, как в отблесках холодной воды. Где-то среди стропил находился эпицентр этой микроскопической пыльной бури.

Состояние, похожее на полудрёму, только спать по-прежнему не получалось. Девушка закрывала глаза, и всё равно видела пыль и свет. Тишина поглощала её, съедала — тишина космоса и полярной пустыни.

Одна, совершенно одна.

Ада познакомилась со всей местной живностью. Наблюдать за чужими людьми было не интересно. Даже если они проводили время более занимательно, чем её восставшие во времени предки, это её совсем не привлекало. Другое дело животные. Собаки нервничали: одни неуверенно виляли хвостами, другие — скулили и прятались, понимая, что рядом есть кто-то незримый. Кошки оказались не так просты. Они нисколько не волновались, и Ада подозревала, что это единственные здесь существа, которые способны видеть призрака. Пушистые, мистические твари смотрели на неё как на мотылька, опустившегося на подоконник. Раньше они казались ей обычными животными и все небылицы, связанные с семейством кошачьих, девушка не воспринимала в серьёз. Но глаза — жёлтые, зелёные, пятнистые — следили за ней, будто догадываясь о её сущности лучше, чем она сама.

А вот куры были в ужасе. Бегали и орали как твари.

Когда антураж жилых пространств надоедал, Ада отправлялась на природу. Много времени она проводила, просто сидя на холме среди травы и диких цветов. Она понимала, что земля довольно мёрзлая, но не чувствовала этого. По утрам девушка собирала росу кончиками ногтей, вечером следила за продвижением туч, а ночью — глядела на луну и не могла оторваться. В тёмное время суток и на рассвете власть фотографии ослабевала, взаимодействовать с материальными предметами становилось чуть проще. Днём всё снова делалось туманным. Аде иной раз было совсем не по себе и, чтобы отвлечься, она принималась петь своим глухим, хрипловатым голосом.

Время от времени ей казалось, что за ней наблюдают, и при этом отнюдь не коты. Но это было исключено. С первого дня, как девушка невольно поселилась на старинной улице, она не допускала даже мысли, что здесь могут быть и другие, такие же как она. Ада упрямо не хотела в это верить, как будто чудеса могли произойти только с ней одной. Наверное, это эгоистично — считать себя единственной избранной. С другой стороны, начни она кого-нибудь искать, то разочарование оказалось бы чрезмерным. Не то чтобы девушке так уж хотелось компании. Но дни шли, и постепенно одиночество давало о себе знать.

В лес она заглядывала часто, но недалеко — в пределах сотни метров или около того. Природу Ада любила, но у девушки был топографический кретинизм первой степени. Она боялась, что заблудится, и никто не поможет ей найти дорогу назад — ведь люди теперь не слышат и не видят её. Можно было увязаться за кем-нибудь следом, но как назло, никто не рвался собирать грибы или устраивать пикник в такую-то погоду.

Ада ненавидела свою нерешительность. Не знать, что таится там, в трёхстах метрах, обидно, а в лесной чаще пели птицы, заманчиво, будто сирены. Заросли и дебри притягивали Аду, ей хотелось трогать руками мох, вдыхать запах умирающих листьев. Ничто не умирает так красиво, как они… К тому же с недавних пор её не страшили ни колючки, ни дикие звери, ни притаившиеся злодеи. И даже призраки были нипочём: теперь она сама одна из них.

Как жаль, но девушка не могла решиться зайти в самую чащу из-за глупой боязни потеряться.