Но первым, кого Ада сумела опознать, оказался дом — точнее, место, на котором он стоял. В незапамятные времена, когда городок смахивал на большую деревню, а по улицам ходили люди — кто в корсетах, а кто в зипунах — именно тут жили её предки. В деревянном особняке, на этом холме, и это доподлинно известно. Долгое время семья отца скорбела по утраченному шедевру зодчества и берегла все документальные свидетельства о прежнем добре.
А в ту эпоху, из которой прибыла сюда неясным способом Ада, на месте дома располагалась заброшенная стройка.
Сколько времени прошло того с момента, как девушка очутилась здесь? Вроде, около недели. Она сбилась с точного счёта на пятый день, отсутствие сна отчасти было этому причиной. Солнце монотонно сменялось луной, а студентка всё наблюдала за прошлым, бесплотной тенью скрючившись на скамье.
После массового стояния у выжженного пятна в огороде, люди в фуражках больше не приходили. Да было бы и зачем — тут ни денег, ни бархата, ни бронзы. Этот эпизод просто стёрся, никто о нём не говорил, да и сама Ада почти забыла о цели визита тех незнакомцев. Что ей хорошо запомнилось, так это ткань чужого рукава, которая не сминалась под её пальцами.
***
Женщина бросила огрызок на землю, последняя выжившая курица подбежала и схватила его. Смешно перебирая лапами, она так улепётывала со своим трофеем, будто боялась, что кто-то позарится на эдакое сокровище.
Женщину звали Надежда. Это имя к лицу всем представительницам прекрасного пола — от юных и робких девочек до матёрых баб, но вот ей оно не шло. Может потому, что в этом человеке надежды не было ни на грамм, как и хоть какой-нибудь завалящей любви. А вот вера как-то затесалась — обречённая и такая унылая, что впору вспомнить древний Вавилон: его жители верили, что души после смерти питаются тиной и пылью.
Ада потащилась за сарай и там, вынырнув из-за угла, напугала курицу. Птица её, может, и не видела, но чувствовала присутствие постороннего на захламлённом дворе. Поначалу Аде просто нравилась шутка, это скрашивало скуку, которая нет-нет, да заявляла о себе. Но со временем пернатая мумия стала единственным напоминанием о том, что когда-то девушка была чем-то большим, чем призраком.
Жизнь людей, населявших этот дом, оказалась простой и серой. Каждый день они работали и скандалили, по выходным — гнали самогон.
Старик не часто слезал со своей лавки, питался редко. Он был худым, плохо, как и все здесь, одетым, но зато чисто выбритым. Ада никогда не разбиралась в медицине, но больным он совсем не казался, лишь старым и измождённым. Скорее всего, он просто не видел особой нужды в каких-то действиях и терпеливо доживал свой век, время от времени принимаясь за домашнюю работу. Каждый день по нескольку часов честно колол дрова, грязной тряпкой протирал пол, готовил жидкий картофельный суп и подгоревшие, но вкусно пахнущие пирожки с трёхлетним повидлом — когда-то здесь был обильный урожай яблок. Кряхтя и неразборчиво матерясь, он делал то, что считал правильным, хоть и не видел в этом ни малейшего смысла. И никогда не жаловался, в отличии от дочерей. В середине дня мужчина выходил на поросший сорняками огород, занимающий маленький участок на холме, и чего-то там копал. Земля — твёрдая и обветренная. Одна треть урожая на ней погибала, не успев вырасти, на вторую без смеха и смотреть было нельзя. И только малая часть шла в пищу.
Закончив со всеми делами задолго до наступления вечера, старик возвращался к себе на лавку и больше с неё не вставал. Оставшееся до ночи время он проводил, погрузившись в сон, либо слушая как ругаются его дочери, и как тикают старинные часы.
Ада так и не узнала его имени. Женщины называли его не иначе как «старый хрыч», временами — отец, и совсем редко, когда ничто не омрачало их и без того плохое настроение — папочка. Последнее случалось не часто, лишь однажды Ада услышала такое обращение, да и то сначала решила, что ей показалось. Что до детей, то они именовали старика дедом и никак иначе.
У Надежды была младшая, года на три, сестра — Анфиса. Обе они работали и вставали на рассвете, когда на дворе ещё было сыро и морозно. Старшая сестра уходила куда-то за черту города, в коровники, где доила коров. Младшая — шла в прачечную. Её путь Ада смогла проследить, так как это находилось недалеко, а возможность девушки перемещаться по городу, как оказалось, имела границы.
Возвращаясь домой, обе сразу принимались за привычные дела: младшая штопала и слегка журила отца за подгоревшую картошку, старшая — пила и ругалась на всех, кого видела и кого могла припомнить.
А пила она самогон. Самодельное, крафтовое пойло, за которым исправно являлись постоянные покупатели. Надежда сама наладила производство, мастерски и с полной самоотдачей художника. Где она спрятала аппарат, когда в дом приходили с обыском, девушка не представляла. Ада не знала, было ли это хоть вполовину законно по тем временам, в которые она попала, но выручка давала хорошее подспорье для семейства. Половина от неё шла на уплату долгов и продукты, другую половину Надежда изымала и уносила в неизвестном направлении.
Она внушала Аде смешанные чувства. Такой характер переживёт любые катаклизмы, никто не мог совладать с Надеждой, и никто не смел ей перечить. Она была полноправной главой семьи и её бессменным тираном. Словарный запас этой женщины поражал своим размахом в плане ругательств и обидных эпитетов — из неё вышел бы прекрасный прораб. А вот за психическое состояние коров, с которыми она работала, Ада переживала. Обычно Надежда кричала во всю силу своих здоровенных лёгких, но даже когда говорила спокойно, гудело во всех углах дома. Крепкие связки, не то что у сестры — Анфиса вообще была забитой и кроткой. Только иногда нервы брали своё, и она тоже начинала кричать визгливым — от непривычки к такому напряжению — голосом. Болезненно ругалась на домашних за беспорядок, который они разводят, за пьяниц, которых принимают на виду у её детей, и вообще за всё «хорошее». Потом выдыхалась и шла заваривать на всех мутный чай в железных кружках.
Все дети были её. Кто их папаша и куда он делся, оставалось для Ады тайной — никто и никогда не упоминал его. У самой девушки были в наличии оба родителя, хотя они и жили по отдельности, но у многих её знакомых так или иначе отец отсутствовал вовсе. Даже спустя сто лет некоторые вещи остаются неизменными.
Да, Анфиса приходилась матерью всем этим детям, снующим по дому в своих рубищах. Большую часть времени они занимались играми, копаясь на пыльном дворе, но частенько их подзатыльником и крепким словцом — что было естественным средством воспитания в понимании их тёти — вынуждали подметать пол, выкапывать лук и картофель, и даже рубить дрова. Аду поразило это до глубины души: её собственные родители не обращали внимания на то, чем занимается малолетняя дочь, и ничего не заставляли её делать. А большинство людей, которых она знала, оторвали бы своим отпрыскам руки, если б они вздумали хватать такую вещь, как топор.
С дровами и огородом дети справлялись вполне достойно, а вот домашнюю работу они вместе со своим дедом превращали в странный перфоманс. Веник гонял сор по всем комнатам, тряпьё бесформенной горой кочевало из угла в угол, а картошка продолжала подгорать. Надежда и Анфиса орали на них, а подозрительного вида люди, приходившие за порцией свежего самогона, чувствовали себя в своей тарелке. В самом деле: тишь да гладь и образцовый порядок — разве это естественная атмосфера для такого бизнеса? А тут вон какая клиентоориентированность.
Когда девушке надоедало быть домашним призраком, она уходила гулять. Только одна вещь, по-настоящему держала её в доме. Под мерное тиканье настенных часов дети собирались, будто невзначай, в столовой, в которой безвылазно торчал их дед, и делали вид, что у них здесь важные дела. Но самом деле они приходили слушать сказки. Старик, видя, что вся молодёжь в сборе, и не обижаясь на то, что его как будто и не замечают, начинал говорить. В своём детстве Ада слушала совсем другие сказки — либо самые, что ни есть, традиционные, либо ни на что не похожие истории от матери. В её рассказах волшебные и страшные звери населяли далёкие страны, маленькие девочки терялись в золотых лабиринтах и искали живые картины, чтобы вырваться на свободу. Ада была в полном восторге, и не могла представить, где только её мама всё это взяла. Но потом дочь подросла. Она ещё не успела пойти в школу, когда эти истории внезапно прекратились. Снова ворвались в жизнь Ады они через много лет, когда мать вручила книгу с золотым тиснением на корешке и сказаниями о драконах на дорогой, плотной бумаге.
