— Стало быть, кончается твой путь, старый друг, — промолвил Астинус без малейшего намека на жалость.

Рейстлин оторвал голову от пола, золотые глаза лихорадочно горели.

— Ты знаешь меня!.. Кто я такой?

— Это более не имеет значения.

И Астинус повернулся, чтобы покинуть библиотеку. Но сзади раздался ужасающий крик, и костлявая рука ухватила историка за одежду, принудив остановиться:

— Ты отвернулся от мира, но от меня — не смей!..

— Отвернулся от мира?.. — тихо и медленно повторил библиотекарь, вновь оборачиваясь к мату лицом. — Отвернулся от мира!.. — Холодный голос Астинуса редко окрашивался чувством, но на сей раз гнев всколыхнул его безмятежно-спокойный дух, точно камень, брошенный в пруд. — Отвернулся от мира! Кто, я?!. — Голос Астинуса раскатился по залу, как незадолго до этого — магический гром. — Аз семь мир! И ты, старый друг, прекрасно это знаешь! Сколько раз я рождался на свет! Сколько раз я умирал!.. Каждая слезинка этого мира была моей! Каждая капля пролитой крови! Все его муки и радости прошли через мое сердце!.. Я возлагаю руку на Сферу Времени — это ты сделал ее для меня, старый друг! — и путешествую по миру, записывая его историю. Я творил гнуснейшие непотребства. Я совершал благороднейшие подвиги самопожертвования. Я — человек, эльф, людоед! Я — мужчина и женщина! Я рожал детей. Я убивал детей. Я видел тебя, каким ты был. Я вижу тебя, каков ты сейчас. Я кажусь бесчувственным и бездушным? А что мне еще остается, если я хочу сохранить разум? Моя летопись — вот восприемница моей страсти! Те, кто читает мои книги, знают, каково это — жить во все времена, в каждом теле, дышащем на этой земле…

Рука Рейстлина разжалась, выпустив край одеяния, и бессильно поникла на пол. Силы быстро оставляли его. Уже чувствуя, как стискивает сердце холод могилы, он продолжал цепляться за слова, оброненные Астинусом. Я должен прожить еще хотя бы мгновение, говорил он себе. Дай мне это мгновение, о Лунитари!.. — молился он, взывая к духу алой луны, дарующему силу магам Алых Одежд. Некое слово витало у самого края сознания. Слово, которое спасет его. Только бы продержаться…

Астинус же не сводил с умирающего горящего взгляда, гневно бросая ему то, что копилось в его душе столетиями. Голос историка дрожал:

— В последний день, в день Совершенства, сойдутся вместе трое Богов: Паладайн в своем Сиянии, Владычица Такхизис, облаченная во Тьму, последним же — Гилеан, Господь Равновесия. И каждый будет держать в руках Ключ Познания. И Алтарь, куда будут возложены эти Ключи, примет и мои Книги, повествующие о каждом создании, когда-либо жившем на Кринне. Тогда наконец завершено будет творение и…

Тут Астинус осекся и замолчал, ужаснувшись тому, что выговорили его уста, тому, что он наделал.

Но Рейстлин больше не видел библиотекаря. Странные зрачки его были расширены, золотые глаза нестерпимо сияли.

— Ключ… — шептал он в восторге. — Ключ! Я знаю!.. Я знаю!..

Двигаясь с величайшим трудом, он дотянулся до неприметного маленького кошеля, который висел у него на поясе, и вытащил Око, сжавшееся в крохотный шарик. Тускнеющие глаза мага всмотрелись в его радужную глубину…

— Теперь я знаю, кто ты такой! — прошептали немеющие губы. — Я знаю тебя и я призываю тебя — помоги мне, как ты помогал мне в Башне, а потом в Сильванести! Наш уговор… Помоги мне… Спаси меня — и сам будешь спасен!..

Силы окончательно оставили его. Рано поседевшая голова безжизненно мотнулась, глаза с их проклятым зрением — закрылись. Рука, державшая Око, обмякла. Но пальцы не разжались, удерживая хрустальный шарик судорожной хваткой, которую не могла бы ослабить и смерть.

Горстка костей, прикрытая кроваво-красными одеяниями — Рейстлин неподвижно лежал на усыпанном бумагами полу великой библиотеки…

Несколько долгих мгновений Астинус смотрел на распростертое тело, залитое багровым светом двух лун. Потом, опустив голову, историк вышел из библиотеки, и, когда он закрывал и запирал за собой дверь, руки его зримо дрожали.

Он вернулся в свой кабинет и много часов просидел неподвижно, слепо глядя во тьму…

— А я тебе говорю, что это был Рейстлин!

— А я тебе говорю — попробуй только выдать мне еще одну байку про мохнатого слона, переносящее кольцо или воздушные растения, — и я намотаю твой хупак тебе на хребет!..

Флинт был вне себя от возмущения.

«И все равно это был самый что ни на есть рейстлиновский Рейстлин!» — возразил про себя Тассельхоф. Кендер слишком хорошо знал, до какого именно градуса можно было доводить вспыльчивого гнома, не опасаясь последствий. А надобно молвить, что настроение у Флинта в эти дни было далеко не из лучших.

Приятели неторопливо шагали по широким проспектам блистательного Палантаса.

— Да не вздумай мне беспокоить Лорану своими дурацкими россказнями, — добавил Флинт, безошибочно угадав намерение кендера. — У нее и без твоих бредней хлопот полон рот!

— Но…

Гном остановился и угрюмо уставился на кендера из-под пушистых белых бровей.

— Обещай!

— Ну что с тобой делать, — вздохнул Тас. — Обещаю…

Все было бы еще ничего, не будь он настолько уверен, что видел именно Рейстлина. Они с Флинтом как раз проходили мимо лестницы, ведшей к знаменитой библиотеке, когда острые глаза кендера различили кучку монахов, сгрудившихся вокруг чего-то, лежавшего на ступенях. Как раз в это время Флинт остановился полюбоваться одним из зданий — «чудесная работа, только гномские каменщики способны…», — чем и воспользовался Тас, незаметно прокравшийся вверх по ступеням взглянуть, что же там приключилось.

Невозможно передать его изумление, когда лежавший на лестнице человек оказался точь-в-точь копией Рейстлина, — алые одежды, металлически-желтая кожа и все такое прочее. Тас видел, как его подняли со ступеней и унесли внутрь. Увы, пока кендер бегал на ту сторону улицы за гномом, лестница опустела.

Подбежав к самой двери, Тассельхоф принялся колотить в нее кулаком и требовать, чтобы его впустили. Но эстет, выглянувший на стук, пришел в такой ужас от одной мысли о кендере в библиотеке, что обозленный гном попросту схватил Таса за руку и поволок его прочь.

Давая обещание Флинту, кендер тем не менее собирался все рассказать Лоране, — его народ имел весьма туманные понятия о клятвах и так называемых честных словах. Потом, однако, перед его умственным взором всплыло лицо Лораны — исхудалое и прямо-таки увядшее от горя, недосыпания и бесконечных тревог. И мягкосердечный кендер решил, что Флинт, возможно, был прав. Опять же, если это в самом деле был Рейстлин — почем знать, вдруг маг путешествует по каким-то своим тайным делам? Вряд ли его обрадует их неожиданный визит! Но, с другой стороны…

Кендер тяжело вздохнул и побрел дальше, наподдавая ногой камешки и любознательно глазея вокруг. И поглазеть было на что! Чудеса и красоты Палантаса славились по всему миру еще в глубокой древности, в Век Силы. Не было такого города на Кринне, который можно было бы хоть отдаленно сравнить с Палантасом (так, по крайней мере, считало племя людей). Если смотреть с большой высоты, город напоминал колесо; там, где полагалось быть ступице, и в самом деле помещался «пуп» Палантаса. Все главнейшие общественные здания располагались именно здесь. Архитектура их была несравненна: громадные, великолепные лестницы и стройные колонны попросту поражали воображение.

От городского центра на восемь сторон света разбегались широкие проспекты. Они были вымощены замечательно подобранным и подогнанным камнем («Говорю тебе, только гномы способны…») и окаймлены деревьями особой породы, чьи листья круглый год были подобны золотым кружевам. Северный проспект вел в порт, остальные семь — к семи воротам Старой Стены.

Все семь врат сами по себе были сущими шедеврами строительного искусства. Каждые защищало по две башенки, возносившиеся, подобно изящным минаретам, на триста футов вверх. Вся поверхность Старой Стены была покрыта замысловатой резьбой: сплошная цепь рельефов повествовала об истории Палантаса в Век Мечтаний. А за Старой Стеной раскинулся Новый Город. Застраивали его таким образом, чтобы ни в коей мере не нарушить первоначального плана: внешний обод палантасского «колеса» прорезали все те же семь широких, обсаженных золотыми деревьями проспектов. Вот только защитных стен вокруг Нового Города не было. Палантасцы не больно-то жаловали стены, заметно портившие общую планировку, а без учета этой самой общей планировки в Палантасе нынче не забивался ни один гвоздь.